От предков досталась ему шпага. Не какой-нибудь фамильный меч, не парадное чудо, а простенькая шпага — обычный атрибут служащего дворянина. Прежние владельцы изрядно потрудились этим орудием, которое в руки Фёдору Ивановичу попало в не самом приглядном виде. Но больше, чем внешний вид, нового хозяина расстраивало жалкое состояние клинка. Фёдор Иванович в свои молодые годы не зря слыл искусным фехтовальщиком и такого безобразия терпеть не мог.
Кроме того, со дня на день предстоял выпуск из кадетского корпуса. И если гардемарину к форме полагался кортик, то мичману — а в присвоении звания сомнений не было! — надлежало вооружиться шпагой. Стало быть, самое время привести клинок в порядок.
Знающие люди присоветовали Фёдору Ивановичу кузню в деревне близ Петербурга, по дороге в сторону Москвы. Тамошний кузнец брал недорого, а работал, говорили, на совесть. Как случились у графа деньги от удачной игры — тотчас отправился он к мастеру и вверил ему своё оружие. А нынче вот с утра пораньше отправился забирать.
— Мужик своё дело знает, — похвалил кузнеца Фёдор Иванович. — Клинок отбалансирован — просто чудо, рука вовсе не устаёт. Сталь отменная, настоящий булат, ей-богу! Там у кузни во дворе я на тростниках попробовал, но разве ж по тростникам поймёшь… А как обратно поехал — гляжу, людишки лихие карету остановили. Я коню шпоры в брюхо — и к ним. Это была битва, доложу я тебе!
И Фёдор Иванович принялся задорно описывать схватку с разбойниками. Он вскочил с дивана, вытащил шпагу из ножен и опасно размахивал ею посреди маленькой комнаты, изображая то себя, то неприятеля.
Фёдор Петрович слушал кузена со смешанным чувством. Он, конечно, гордился своим родственником. Иногда ловил себя на тщеславных мыслях о том, что на год старше и что подвиги одного Фёдора Толстого волей-неволей покрывают славой другого — то есть его самого.
Однако кровожадность и безалаберность Фёдора Ивановича пугала. Обращаться со шпагой учили всех; Фёдор Петрович тоже умел держать её в руках и в фехтовальной зале был не последним. Но одно дело, когда вытворяешь клинком всякие забавные штуки вроде аккуратного рассекания свечи или сбивания с неё пламени точным ударом. Одно дело, когда в полной защите, специальным набалдашником закрыв остриё, фехтуешь с таким же, как ты, гардемарином. И совсем другое дело, когда клинком пронзаешь живую человеческую плоть, отрубаешь ухо, выпускаешь кишки…
Фёдора Петровича передёрнуло.
— О чём ты думал, когда один полез на четверых? — спросил он. — Ты понимаешь, что они могли тебя убить?
— Так ведь не убили же! — хохотнул в ответ Фёдор Иванович. — Не они меня, а я их положил! Жаль только, ушёл самый главный. Эх, как бы я его покромсал!.. И напрасно ты кривишься. Шпага, Феденька, дворянину дана не на то, чтобы в ногах путаться, по ляжке хлопать и дам за юбки цеплять. В ней — твоя честь. Сиречь, жизнь твоя — и смерть врага твоего.
— Знаешь, Американец, что я тебе скажу? — сердито буркнул кузен. — Ты ненормальный. Сумасшедший. Прёшь на рожон, дурак дураком…
Американцем кузен именовал Фёдора Ивановича редко, и тому это нравилось: знать, раздразнил он Фёдора Петровича.
Странную кличку граф Толстой получил вскоре по вступлении в Морской кадетский корпус. Ещё мальчишками они с Фёдором Петровичем грезили Америкой. В домашних библиотеках, а после и в библиотеке корпуса не осталось, пожалуй, ни одного альбома про заманчивый континент, в который не сунули они свои любопытные носы. Каждая пядь морских и сухопутных карт была обследована ими досконально.
Говоря князю Львову о своей настольной книге про д’Артаньяна, Фёдор Иванович умолчал ещё об одной, с ещё более длинным и завораживающим названием. На потрёпанной первой странице значилось: «Даниэль Дефо. Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо, моряка из Йорка, прожившего двадцать восемь лет в полном одиночестве на необитаемом острове у берегов Америки близ устьев реки Ориноко, куда он был выброшен кораблекрушением, во время которого весь экипаж корабля, кроме него, погиб, с изложением его неожиданного освобождения пиратами, написанные им самим».
Когда тебе от роду всего пятнадцать или пускай даже двадцать лет — трудно представить, что такое двадцать восемь лет взрослой самостоятельной жизни. И уж совсем невозможно представить, как это — годами жить одному, на острове, без людей.
Когда ты вырос в среднерусской деревне, невозможно представить себе полчища тропических кровососов, от которых круглый год с восхода до заката стоит вокруг несмолкающий звон; которые беспрестанно забиваются в рот, в нос и в глаза; лезут в еду… Море, а тем более океан — жителю равнины представить никак нельзя. И уж тем более — в любом возрасте! — нельзя представить себе, что во время кораблекрушения спасся не ты, а кто-то другой.
Но для юных провинциальных дворян музыкой звучали названия — Америка, Ориноко и даже Йорк. Ещё не видев ни жизни, ни мира — кроме родительских имений да немного российской столицы, — они представляли себя бесстрашными путешественниками, открывателями новых земель, укротителями свирепых животных и победителями беспощадных дикарей…
Грезили кузены: далеко за океаном, на другом краю земли раскинулись огромные прекрасные просторы. Люди там живут свободно и счастливо. В Америке не порют розгами за невинную шалость. Там вмиг можно разбогатеть, потому что золото буквально лежит под ногами.
В Америке можно стать предводителем индейцев и восседать в вигваме, куря трубку мира вместе с другими вождями в огромных головных уборах из орлиных перьев, и лишь изредка произносить: «Хау! Я всё сказал!» А женщины там красивы и — что особенно заставляет трепетать сердце отрока — совершенно доступны: кто сможет отказать пернатому вождю воинственного племени?!
Нет сомнений, что пригодится в Америке и ещё одно искусство, которым удивительно владеет Фёдор-Американец. Золотые у него руки — в карты передёргивать! В бесконечных фантазиях, которыми Фёдор Иванович делился с кузеном, он вполне рассматривал разбой и шулерство как верные способы добычи денег, мехов и женщин. Чёрт возьми, Америка — свободная страна!
В мемуарах д’Артаньяна, капитан-лейтенанта французских мушкетёров, Фёдора Петровича занимала больше куртуазная сторона тогдашней жизни, придворные обычаи, костюмы, этикет… А Фёдор Иванович до дыр зачитывал страницы с описаниями схваток, погонь, сражений и дуэлей: его интересовал авантюризм гасконца — и бешеная скорость непрестанного действия.
То же с воспоминаниями моряка из Йорка. Если Фёдор Петрович на полях тетрадей своих рисовал необитаемый остров и всякую живность, описанную Робинзоном, то Фёдор Иванович смаковал самую борьбу одинокого героя за жизнь, когда рассчитывать можно только на себя и когда твёрдо известно: помощи
