Здесь, на высоте, было прохладно. Небольшой водопад стекал по заросшей мхом скале, наполняя прудик размером с ванну.
Коза опять жалобно заблеяла, что-то залопотал зелёный попугай, будто деревянная колотушка замолотила по бревну. Ветерок щекотал волосы на затылке. Должно быть, приятно смотреть на кровавые схватки сверху. И чувствовать себя в безопасности.
У двери лежала мёртвая девушка. Смерть наступила недавно, так как кровь ещё не успела запечься. Огюстен не стал смотреть ей в лицо. Слишком много держалось в памяти лиц, которые следовало забыть.
Он вытащил пистолет. Отдёрнув полог, заглянул внутрь. Его окутал смрад смерти. Не дав себе времени отступить, капитан Форнье шагнул через порог.
Там лежала старуха с наполовину отрубленной головой и младенец с размозжённым черепом. Мозги красно-серым пятном забрызгали очаг. Крошечные ручки были сжаты в кулачки, как у маленького сумчатого зверька.
«В нас, людях, не осталось ничего человеческого», — подумал Огюстен.
Интересно, кто это сделал, мелькнуло у него в голове. Мароны? Повстанцы? Другой патруль?
Убийцы всё перевернули вверх дном, вытряхнули, рассыпали в поисках чего-то ценного в этом нищем доме.
Огюстену очень хотелось надеяться, что кровь, в луже которой он стоял, не просочилась внутрь. Если кровь пропитает швы ботинок, от неё уже не избавиться.
Перевёрнутая корзина для маниоки осталась цела. Мародеры высыпали всё, что можно, раскидав по полу, но корзину не тронули, хотя в ней как раз и могло таиться то, что они искали. Она стояла, как божок-хранитель домашнего очага.
Огюстен пнул её ногой, и та откатилась в угол.
А прямо оттуда, улыбаясь, показалась совершенно голая девочка лет четырёх-пяти с очень тёмной кожей. Ножки её были все вымазаны в крови убитых родных. Под пристальным взглядом Огюстена она спрятала испачканные кровью ручонки за спину и присела в неловком реверансе.
— Ki kote pitit-la? — спросила она на креольском.
И добавила по-французски:
— Добро пожаловать в наш дом. Наша коза Элоиза даёт хорошее молоко. Вы слышите, как она мекает? Я с радостью подою её для вас.
Капитан Огюстен Форнье стоял молча, разинув рот.
Малышка повторила:
— Вы, должно быть, проголодались. Я могу надоить вам молока.
Огюстен перекрестился.
Её улыбка светилась детской жизнерадостностью.
— Вы возьмёте меня с собой?
Капитан так и сделал.
Часть II
Низины
Беглецы
Когда Огюстен торжественно вручил прекрасное дитя своей жене, ангелы на небе затаили дыхание.
И что за улыбка расцвела на лице Соланж! Огюстен жизнь отдал бы за такую улыбку.
— Ты прелестна, — произнесла Соланж. — Правда?
Девочка важно кивнула.
Поразмыслив, Соланж объявила:
— Мы назовём тебя Руфь.
Соланж никогда не хотела ребёнка. Она признавала за собой долг произведения потомства (хотя с Огюстеном никак не удавалось зачать) и, несомненно, с помощью кормилиц и слуг, вполне справилась бы с задачей воспитания наследников, которых так ждали Форнье и Эскарлетты.
Но ещё в детстве, в отличие от сестёр, которые с удовольствием одевали лупоглазых фарфоровых кукол, поучали их и журили, Соланж уделяла внимание лишь своим нарядам. Она считала, что сёстры чересчур охотно принимают Евино проклятие.
Руфь идеально подходила ей: уже способная позаботиться о себе и сознавать превосходство господ, не ожидая от них взамен почти ничего. Покладистая, охотно выполняющая любые поручения, Руфь озарила жизнь Соланж. И в отличие от юного Эскарлетта она не была бесценной, но всё же — ношей. А если Руфь их разочарует, то всегда можно найти покупателей.
Соланж наряжала Руфь, как её сёстры — своих кукол. И хотя платья были довольно незатейливы, но отделаны лучшим кружевом из Антверпена. А шляпка из блестящего коричневого шелка прекрасно подходила к тёмным глазам девочки.
Поскольку Руфь знала французский, Соланж предположила, что она была из семьи прислуги в господском доме. Но никогда об этом не расспрашивала: её Руфь родилась в тот день, когда получила своё имя.
В один из тихих вечеров, пока Соланж ещё не закрыла ставни от ночной прохлады, задумчивая Руфь сидела у окна, разглядывая город. В мягком сумеречном свете она казалась загадочной африканкой, такой же дикой, как её родной континент, и столь же уверенной в себе, как королева какого-нибудь племени.
— Руфь, cherie![5]
— Oui[6], мадам!
Милее и покладистее собеседницы Соланж и придумать не могла. Руфь восхищала теми чертами характера, которые Соланж больше всего ценила в себе самой. Девочка сопровождала свою госпожу на балы и в театр, устраиваясь где-нибудь в уголке, пока не подходило время возвращаться домой.
Скрашивая печальное одиночество Соланж, Руфь тихо садилась на пол, прижавшись к ногам своей госпожи. Той казалось, что этот ребёнок, проникнув в её мысли, видит побережье Сен-Мало, которое она так любила: скалистые берега и неприступную дамбу, защищающую жителей города от зимних штормов.
С Руфью Соланж могла позволить себе быть естественной. Не скрывать страха. Плакать. Можно даже было по-женски предаться молитве, которая каким-то образом всё наладит.
Она увлеклась чтением модных романов. Подобно чувствительным романистам, Соланж понимала, что современный XIX век утратил вещи куда более дорогие, чем то, что осталось, что развитие человеческой цивилизации перевалило свой пик и сегодняшний день ничем не лучше вчерашнего. Душа её поблекла и измельчала от пошлого окружения, банальных разговоров и бесчисленных ударов судьбы. Ежедневные лишения осаждённого города перед лицом смерти стали слишком обыденными.
Капитана Форнье перевели в форт Вилье, самый крупный из фортов в окрестностях города. Бунтовщики то и дело пытались пробиться через заградительный огонь батарей, но терпели неудачу и отступали с ужасными потерями. Капитан Форнье ночевал то в форте, то дома. После его ухода оставался привкус горечи. Соланж могла бы его утешить, но чувствовала, что тогда пришлось бы безвозвратно отказаться от чего-то важного.
Ничто в Сан-Доминго не внушало ощущения надёжности. Всё держалось еле-еле или уже наполовину было оплетено тропическими лианами.
Французский флот уже не пытался пробить блокаду британской эскадры. Больше не поступило никаких подкреплений, мушкетов, продовольствия, пороха или ядер. Жемчужина Антильских островов просто превратилась в миф. Патриоты настаивали на бескомпромиссной войне, а тем временем наполеоновские солдаты перебегали к повстанцам или просто старались пережить очередной день.
Пока их доминион сжимался, французы решили устроить карнавал: разгул веселья, череда балов, театральных представлений, концертов и свиданий бросали вызов повстанцам, осаждавшим ворота города. Военные оркестры исполняли серенады креолкам — любовницам генерала Рошамбо, а популярная баллада прославляла его стойкость при распитии крепких напитков.
Американские суда, которым удавалось проскользнуть сквозь блокаду с грузом сигар и шампанского, отбывали с отчаянными депешами от военных и трофеями Рошамбо. Город
