За лёгким ужином миссис Робийяр поинтересовалась, знакома ли миссис Форнье с Антонией Севье.
— Разве она не ваша лучшая подруга? — с лёгкостью спросила Соланж у женщины, в разговоре с которой раньше нужно было взвешивать каждое слово.
Она положила себе на тарелку пирожное между сладкими пикулями и куриной ножкой.
— У вас нет практически ничего общего, — визгливый смех Луизы, к счастью, не очень резал слух. — Но Антонию знают все, и вам тоже следует познакомиться.
— Знакомство с ней составит мне честь, — ответила Соланж, выбирая в вазочке сладости.
Неровное миндальное печенье она брать не стала и, облизав палец, добавила:
— Скажите, дорогая миссис Робийяр, на всех американских балах так же чопорно, как здесь?
— Только на патриотических. Вы должны называть меня Луиза. К сожалению, у американского патриотизма постоянно охрипшее горло, и он кутается в побитые молью знамёна. — Луиза встряхнула головой. — Мне рассказывали, что на ваших балах в Сан-Доминго было… довольно… risque.
— Ближе к концу да, очень.
— А, — отозвалась Луиза, отрезая тоненький кусочек утки, так как не любила мясо дикого кабана. — Антония очень недовольна своей кухаркой. Все только и говорят о том, как она готовит креветки и кукурузную кашу. Об этом все знают. В общем, Антония отказалась платить восемьсот долларов за кухарку. Восемьсот долларов, — поморщилась Луиза. — Что за времена.
— Поскольку мне ни разу не приходилось обедать у Севье, я не могу ничего сказать о её кукурузной каше. Без сомнения, она выше всяких похвал.
— Антония в этом году собиралась пригласить вас вместе с дорогим капитаном Форнье к себе на приём в саду. Хотелось бы знать, почему вилки и ножи лежат в начале буфетного стола, а не в конце, когда тарелка полна и они так нужны.
Луиза сделала паузу, чтобы привлечь внимание.
— Но, увы, дорогая миссис Форнье, ни вы, ни я не сможем отведать знаменитого блюда в этом году, потому что Антония отменила свой приём! Кухарка не хочет ходить на рынок! Она напрочь отказывается! Антония приняла жёсткие меры, — миссис Робийяр взмахнула рукой, словно сжимала хлыст, — чтобы не остаться внакладе. Теперь все покупки на рынке делает кучер! Перезрелые фрукты, неспелые овощи и все такое. Может, сядем на диванчик вместе?
— Конечно, — подвинулась Соланж.
— Вы же знаете, как они суеверны.
— Ну-у-у…
— Кухарка вбила себе в голову безумную идею, что ваша служанка (Руфь, кажется?), не знаю, как сказать, сглазила её, что ли. Она говорит, что Руфь «видит разное» — что бы это ни значило. И утверждает, что этот ребёнок — жрица культа вуду. — Теперь смех Луизы прозвучал резко и неприятно, как надтреснутый колокол. — Все это чушь, будьте уверены. Но всё-таки…
— Конечно чушь, — отозвалась Соланж с большим жаром, чем следовало бы. Победная улыбка миссис Робийяр показала, что даже при полной невиновности Соланж, опасные бредни на этом не остановятся.
Жрица вуду.
На следующее утро, после службы в 10.30, очаровательная миссис Форнье собственноручно принесла свежие газеты с только что прибывшего испанского судна в «Л’Ансьен режим», где, в свою очередь, оставила скромное пожелание весьма почтенному джентльмену.
Не поддаваться лести гораздо легче, когда к ней привыкнешь, но Пьеру Робийяру дома не особо льстили.
— Сделаю всё, что смогу, — пообещал он, целуя руку Соланж.
Это «всё», как выяснилось, касалось дела необычного, но незапрещённого.
Несмотря на то что Пьер Робийяр не был католиком (как он позже заверял свою разъярённую жену), он был весьма терпим, да и пути к спасению неисчислимы.
И вот, в одно апрельское утро, спустя восемнадцать месяцев после прибытия в Америку, чернокожая девочка в белом платье, отделанном фламандскими кружевами, очень волнуясь, стояла перед алтарём в церкви Святого Иоанна, где совершился обряд крещения.
Сияющий Пьер Робийяр стал крёстным отцом ребёнка.
Оранжерея
Руфь негромко напевала:
Апельсиновое дерево, Расти, расти, расти. Апельсиновое дерево, Апельсиновое дерево, Расти, расти, расти, Апельсиновое дерево. Мачеха — не мама, Апельсиновое дерево…Оранжерея Робийяров благоухала так, словно под остроконечными листьями скромно прятались корица, мускат и фрукты. Девочка, рассеянно мурлыкая, погладила пальцем жёлто-зелёную корку круглого апельсина. Здесь, в оранжерее, выстроенной из стекла и кирпича на южном фасаде быстро возведенного особняка, звуков танцевальной музыки почти не было слышно. Поскольку молодой британский архитектор, которого наняла Луиза Робийяр, не понимал саваннских обычаев, это помещение, предназначенное для созерцания, выходило на хозяйственный двор, где с рассвета до наступления темноты мыли, разделывали туши и стирали. Сегодня, тихим вечером, окна оранжереи были темны, и только фонарь у домика кучера освещал лакированные коляски гостей, да вспыхивали крошечные искорки сигар, раскуриваемых кучерами.
Соланж присела на каменную скамью, обмахиваясь веером.
Хотя финансовое положение Форнье и улучшилось, позволив им купить дом и вновь нанять кухарку, Соланж понимала (и не раз напоминала мужу), что деньги не растут на деревьях, даже на американских. Держать коляску с собственным кучером было излишней тратой, и Форнье приехали на бал в кебе.
Соланж пыталась оценить: говорила ли она то, что следует, или, что важнее, не сболтнула ли лишнего? Соланж Эскарлетт Форнье ни за что не останется за бортом в этом недоброжелательном, чересчур демократичном Новом Свете.
Пока оркестр пытался играть бодрое аллегро, Соланж улыбнулась Руфи:
— Малышка, мы подступили прямо к вратам Рая.
Девочка поскребла шею и ответила:
— Да, миссис, верно, так и есть.
Она отвела глаза.
— А этот граф Монтелон, он здесь?
— Не видела.
— Они с господином Огюстеном друзья?
— Французский дух в них сильнее, чем в самом Наполеоне, — рассмеялась Соланж, чтобы отвлечь ребенка, но Руфь так внимательно рассматривала апельсин, словно видела его впервые в жизни.
— Он хочет купить меня?
— Милая девочка, с чего ты взяла?
Руфь пожала плечами.
— Нипочём не пойду в другое место, — помедлив, заявила она. — Хочется быть с вами.
— Если тебе вздумалось погрустить, лучше пойди и помоги другим слугам. Неемии, например.
— Неемии не нужна моя помощь.
— Поищи, кому нужна! — воскликнула Соланж и пошла на звуки музыки.
Поскольку Филипп Робийяр был холостяком и вёл соответствующий образ жизни, рождественский бал Робийяры устраивали у Пьера и Луизы, и, учтя возможные осложнения для хозяйки дома, Филипп не стал приглашать своих друзей-индейцев. В качестве компенсации он пристроился у чаши с пуншем, пока не накачается в лёжку для транспортировки домой. Не дойдя ещё до такого состояния, он со своим новым другом капитаном Форнье обсуждал несправедливое обращение с индейцами маскоджи и эдисто и добродетели французских плантаторов из Сан-Доминго. Несправедливости подробно разобрали, выразили сожаление и подняли тост за
