Джеху встал на корме рядом с чернокожими рабами в лохмотьях. Старший рассмеялся над какими-то словами, сказанными Джеху. Священник о чём-то беседовал с женщиной. Овцекоза шумно дышала и фыркала. Молодой чернокожий держал румпель, пока старший дремал, обхватив руками колени. Западный берег вытянулся в линию, а на восточном стали проступать детали.
От солнца осталась лишь жёлтая полоска, когда фургон со скрипом скатился на сушу.
— Теперь ты в Каролине, — сказал Джеху.
— Совсем как в Джорджии, — ответила Руфь.
Здесь были такие же карликовые пальмы, такие же дубы, та же песчаная почва и поникший мох.
Поднявшись на небольшой холм, они увидели, что в окнах гостиницы «Шеллпойнт-Инн» горят свечи. Священник поручил коляску цветному мальчишке и зашёл с женщиной внутрь. Фермер с овцекозами устало побрёл по дороге.
Джеху пошёл на задний двор, где, по словам кухарки, они с Руфью могли переночевать в сарае за десять центов и покормить мула за пять. Миска бобов с ветчиной на ужин обошлась в два цента. Поставив миску посередине, они всё съели, зачерпывая поочередно. Руфь собрала остатки со дна.
Козодой пронёсся в луче лампы, когда открылась дверь кухни. Кухарка, гремя кастрюлями, с кем-то говорила.
Джеху распряг и стреножил мула так, чтобы тот смог поесть сена и напиться. Сквозь щели меж брёвен сочился тусклый свет. Мул с фырканьем пил воду, опустив морду в бадью.
Непохоже было, что здесь раньше ночевали цветные, но это ничего не означало. У чернокожих нет ничего, что можно оставить после себя. Джеху перенёс свои инструменты и ящик в стойло. Он постелил одеяло поверх высыпавшегося из кормушки сена. Снял рубашку. При бледном свете его кожа мерцала, как мокрая сталь.
Он посмотрел на Руфь:
— Теперь ты моя. И я могу делать с тобой всё, что захочу.
Она шагнула навстречу его широкой улыбке:
— О господин, не делайте этого со мной! Я ещё не знала ни одного мужчину.
— Нет, господин, — продолжала отнекиваться Руфь, когда он своими изящными руками расстегнул на ней блузку, освобождая грудь.
— Да, господин, — промолвила она, почувствовав, как он вошёл в неё.
Чарлстон оказался похож на Саванну, но выглядел богаче, оживлённее и чернее. Город растянулся поперёк узкого полуострова, в месте слияния рек Эшли и Купер. Здесь причаливали и отчаливали большие и малые суда, поднимая паруса и рассекая носом волны. Дома в Чарлстоне были больше, чем в Саванне, но, если не считать Уайт-Пойнта, здесь больше не было ни парков, ни площадей для целительных прогулок. Главные проспекты шли с севера на юг, а Уайт-Пойнт, находившийся на самом мысу, был, можно сказать, единственным местом в Чарлстоне, где было больше белых, чем цветных, поскольку чернокожим вход туда был воспрещён. Белые в Чарлстоне выглядели более высокомерно, чем в Саванне, и быстрее пускали в ход трость или кнут.
Чувствительные господа могли отправить непослушных слуг в работный дом, чтобы их там высекли. Раньше там располагался сахарный склад, поэтому было принято говорить, что цветных отправляют «отведать сахарку».
Джеху продал доски, фургон и мула и снял вагончик, разделённый надвое перегородкой, позади рисовой мануфактуры неподалёку от Энсон-стрит. В каждой из комнатушек имелось окно без стекла и ставен, чтобы проветривать помещение, а крыша в самые жаркие полуденные часы находилась в тени. Руфь приучила Джеху снимать ботинки за порогом жилища, в котором она так скребла и натирала деревянный пол, что он, вытертый добела, стал гладким, как стекло. Она покрасила дверную раму и подоконники в синий цвет, чтобы в дом не проникли духи, и ещё повесила дубовый мох, жёлтый щавель и подофил — американскую мандрагору ради приятного запаха (и привлечения Джеху). На закате, когда с реки поднимался ветер, они ели рис с бобами или тушёной зеленью, порой с ломтиком солонины. Джеху иногда после ужина выпивал виски, но Руфь неизменно отказывалась. После ужина было время поговорить, но они говорили мало.
Джеху работал, выбиваясь из сил. Прекрасные лестницы и сработанная его руками мебель составили ему репутацию мастера, но заказчики тем не менее отпускали в его адрес небрежные похвалы, называя Джеху «учеником англичанина».
Джеху потратил большую часть своего Капитала на покупку Руфи. Порой он задавал себе вопрос, а не следовало ли предложить меньшую цену тогда.
— А сколько я для тебя стою? — спрашивала она.
— Я ничего не хотел этим сказать. Деньги делают деньги, если ими правильно пользоваться.
— Никогда не видела, чтобы деньги что-то делали. Вот эта монетка, она просто лежит, и всё. Эй, монетка, а ну-ка поднимись и вымети пол. Не можешь? Никак? Похоже, придётся подмести самой.
— Капитал, — поучал Джеху, — делает человека свободным. У меня был такой Капитал, что мы могли есть мясо каждый день. Но он был потрачен на то, чтобы ты оказалась здесь.
— И вот я здесь, — со смехом ответила Руфь, взбираясь к нему на колени.
Руфь нашла работу торговкой на рынке. Она забыла языки, на которых говорила в детстве, но торговаться не разучилась.
Когда она отдала свой скромный заработок Джеху, он сказал:
— Будем притворяться, что ты моя служанка, но мы же оба знаем, кто кому подчиняется, правда?
Свободные светлокожие мулаты предпочитали ходить на службу вместе с белыми в епископальную церковь Святого Филиппа. Вступление в их сообщество, называвшееся Братством Коричневых[26], стоило пятьдесят долларов, и они, как и белые, платили налоги. Некоторые держали прислугу; самые богатые из них владели дюжиной рабов.
Джеху и Руфь, подобно большинству цветных, посещали Африканскую методистскую епископальную церковь на Кау-элли, расположенную на северном краю города. Это было большое новое здание, побеленное изнутри и снаружи; и лучше было не прислоняться к стенам, поскольку сквозь побелку проступала смола — сосновые доски были свежими. Внутри стояли скамейки без спинок и простая, ничем не украшенная кафедра, но парадная дверь из лучшего вишнёвого дерева, сработанная Джеху Гленом, была очень хороша, и священник, преподобный Моррис Браун, собственноручно открывал и закрывал её большим железным ключом.
Отец Браун был свободным цветным и раньше служил сапожником, пока не услышал призыв Господа, в связи с чем отправился на север в Филадельфию, чтобы вразумиться и принять сан. Его дела пошли в гору. В процветающей церкви Брауна женили, отпевали, отпускали грехи, а также предлагали занятия по изучению Библии слугам, которые не умели читать, и уроки в воскресной школе их детям.
Основанная свободными цветными, хорошо известными в городе ремесленниками, Африканская церковь явственно держалась такой позиции, что негры могут преуспеть в этом мире и стать равными
