У Руфи онемела рука, и она даже не почувствовала, как ручонка Мартины выскользнула из ладони. Она не слышала плач Мартины. Не видела, как она уходит. Руфь научилась держать себя: все чувства застыли внутри настолько, что она ничего не ощущала, не слышала и не видела.
За несколько страшных мгновений сердце её навсегда покрылось рубцами.
— Уже полдень, мистер Смитерс! — выкрикнул какой-то белый господин. — Я пришёл купить себе лошадь. Когда, чёрт побери, приступим к лошадям?
— Спокойно, Джек. Продам негров, потом займёмся лошадьми.
— Что за чёрт! Проклятье! — Полковник Джек слез с седла и пробился сквозь толпу. — Смитерс, ты самый что ни на есть… Руфь! Бог мой, это ты! Что здесь творится, чёрт возьми?
— Мартина, — прошептала Руфь.
— Проклятье. Проклятье. Фрэнсис знает об этом?
Руфь помотала головой.
Джек, открыв кошелёк, сунул пальцы меж банкнот.
— Смитерс, сколько у меня там по кредиту?
— Джек…
— Сколько я тебе должен?
— Ты же так и не уладил вопрос с той гнедой кобылой. Помнишь? С белыми передними ногами. И за того чёрного жеребёнка, которого ты купил в декабре, не расплатился. И ты, и я отлично знаем, что ты украл того жеребца.
— Украл? Смитерс, ты называешь Джека Раванеля, — полковник ткнул себя в грудь, — конокрадом?
Приятели Джека рассмеялись, а тот, кто держал его лошадь, заметил:
— Да провалиться мне на месте, если это не так.
После нескольких вопросов выяснилось, что платить в кредит Джек не может, пока не будут уплачены предыдущие долги или не заложены определённые участки с рисом, которые Смитерс и сыновья, торговцы рабами, лошадьми и сопутствующим товаром, охотно, даже радостно переписали бы на себя.
— Фрэнсис убьёт меня, — пробормотал Джек.
«Как много ненужных слов, — подумала Руфь. — Зачем их столько?»
Полковник Джек с просьбами и уверениями обрабатывал своих приятелей, мысленно прося Фрэнсис о пощаде.
Собрав 217 долларов, Джек всё-таки не смог купить молодую женщину с ребёнком. Женщину забраковали, товара на рынке было полно. Аукционер решил продолжать торги, и ребёнок был продан отдельно.
Семьдесят лет назад прадед Джека Раванеля, Натаниэль, перешёл от торговли оленьими шкурами к выращиванию индиго у реки Эшли. Деду Джека, Джосии, было всего восемнадцать, когда его убили на дуэли. Его брат, Уильям, начал сажать рис на землях Раванелей, а за рекой, на противоположном высоком берегу, выстроил просторный кипарисовый дом. Каролинский золотистый рис был тонким, легко переносил перевозки по морю и мог храниться вечно. Интендантские службы Наполеона и Веллингтона вкладывали деньги в Низины, где разбогатевшие плантаторы золотили свои повозки и сносили фермерские домики своих дедов, чтобы возвести загородные дома в колониальном стиле. Раванели довольствовались своим непрестижным домиком, приткнувшимся между рекой и дорогой у склона утёса, над которым завывали ураганные ветра, не причиняя никакого вреда жилищу. Пока Джек кутил со своими дружками в городе, Фрэнсис предпочитала оставаться здесь, где, по её словам, можно было наслаждаться пением птиц и термитов. Гостиные весело пестрели безделушками, а на стене в столовой висели индейские одеяла племени криков с яркими красными, зелёными и оранжевыми узорами. На рисовых полях Джека у реки трудились восемнадцать рабов, выполнявшие работу полностью и частично, но в дом допускались только кухарка и няня Руфь. Конюхи и наездники ночевали в пристройке у конюшни с двенадцатью стойлами.
Полковник Джек как плантатор не отличался ни строгостью, ни заботливостью, но обращался с неграми, словно с белыми солдатами. В результате они хорошо работали на хозяина под его присмотром, но, когда он был в отъезде, занимались своими садиками, охотой и рыбалкой. Друзья предлагали Джеку надсмотрщиков, но один оказывался слишком ленивым, другой — излишне требовательным, и никто не задерживался больше месяца или двух.
Поскольку Джек часто уезжал покупать лошадей, Фрэнсис с Пенни составляли друг для друга лучшую компанию.
Когда Джек вернулся вместе с Руфью, сидевшей позади него на лошади, у него так болела голова, что он не мог открыть глаза, а на Руфь с посеревшим лицом и мрачной улыбкой было страшно смотреть.
— Я купил служанку, — проговорил Джек. — Знаю, знаю, не надо было, но как я мог допустить, чтобы Руфь продали?
— Продали? Куда?.. Конечно, не мог, дорогой Джек. Заходи, Руфь, ты совсем измучена.
Пенни выбежала навстречу своей нянюшке, надеясь поиграть с Мартиной, но, не увидев её, озадаченно сунула палец в рот.
— Чудесный дом, — выдавила из себя Руфь.
— Старая развалина, но всё-таки жильё, — ответила Фрэнсис и бросила вопросительный взгляд на мужа. Джек нахмурился, упреждая её расспросы о Мартине.
Руфь, совершенно разбитая, присела на диван-качалку на крыльце, а Пенни пристроилась рядом, прильнув к подолу юбки. Прошло немало времени, прежде чем Руфь, придя в себя, погладила её по волосам.
Перед сном Пенни, опустившись на колени у своей кроватки, молилась о счастье и благополучии Мартины. Руфь смотрела на неё с такой неистовой нежностью, что Фрэнсис отвела глаза.
Утром Джек уехал в Бофорт, где одна вдова продавала лошадей умершего мужа.
К концу недели Руфь понемногу начала отходить и ненадолго засыпать.
Джек, не боявшийся подставлять грудь под пули, не мог вынести такого глубокого горя. Если он не был в разъездах, то оставался в городе.
Руфь, облачившись в тусклую коричневую сорочку и поношенный зелёный платок, молча выполняла все просьбы Фрэнсис. Нередко бывало, что, подняв глаза, Фрэнсис заставала Руфь в комнате, не зная, когда она вошла и сколько уже просидела здесь.
Она не отвечала на замечания, и сколько ни пыталась Фрэнсис заговорить, её болезненная улыбка гасила любые разговоры, как одеяло, наброшенное на огонь. Только Пенни упоминала Мартину в своих молитвах у детской кроватки. Но взрослые, обходя её имя молчанием, всегда обращали внимание, если Пенни забывала вечером помолиться о ней.
Лихорадка в Низинах не щадила приезжих. Новорождённые: белые и чёрные, чьи предки знавали африканскую лихорадку, часто переносили её в лёгкой форме. Все дети заболевали ею, недомогание продолжалось два-три дня — этого и ожидала Фрэнсис, когда Пенни с пылающим лбом как-то утром не встала с постели.
Руфь давала ей чай с корой хинина и отвар из листьев редиса, и через три дня девочке стало лучше. На следующий день, когда Фрэнсис уже не сомневалась в выздоровлении, дочка пожаловалась на головную боль. Лихорадка вернулась. К ночи ребёнок так ослабел, что на горшок её пришлось высаживать.
Фрэнсис послала за Джеком и доктором.
— Для детей лихорадка особенно опасна, — сообщил доктор то, что было известно всем родителям
