Мише.
Согласен.
Ассенизатор.
Тогда по: по: пошли, старушка.
Мише и ассенизатор уходят.
Мише поддерживает Ассенизатора, который идет, шатаясь, и поет.
Ассенизатор.
Я забросил ремесло, ремесло, не хочу чистить дерьмо, ох, дерьмо!..
СЦЕНА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Женщины, Петушок-Гребешок.
Петушок-Гребешок. (Рафаэль).
Рафаэль, теперь моя очередь! Я столько этого ждал!
Рафаэль.
Ишь ты! Приспичило малышу. Вечно ему мало. Пощекочи сам своего соловья!
Петушок-Гребешок.
Ты хочешь, чтобы я занимался любовью с самим собой, а думал о тебе, как это было в семинарии. Ах, Рафаэль, Рафаэль! За что ты меня так мучаешь?!
Занавес.
СТИХОТВОРЕНИЯ
(сборник 1880 г.)
Знаменитому Гюставу Флоберу,
отечески расположенному другу,
которого я люблю со всей нежностью,
безупречному мастеру,
которым я более всего восхищаюсь.
* * *Круассе, 19 февраля 1880 г.
Дорогой дружище![616]
Так это правда? Я думал сперва, что это шутка! Оказывается, нет, — преклоняюсь.
Ну, признаться, хороши они в Этампе! Уж не придется ли нам зависеть от всех судилищ французской территории, включая и колонии? Как могло случиться, что стихотворение, напечатанное когда-то в Париже, в журнале, которого больше не существует, оказалось преступным с того момента, как его перепечатал провинциальный журнал? К чему нас теперь принуждают? Что писать? В какой Беотии[617] мы живем?
«Привлечен к ответственности за оскорбление нравов и общественной морали» — эти два синонима составляют два главных пункта обвинения. У меня, когда я предстал перед восьмой судебной палатой[618] с моей «Бовари», был еще третий пункт: «и за оскорбление религии»; процесс этот создал мне огромную рекламу, которой я приписываю три четверти своего успеха.
Словом, ничего не понимаю! Может быть, ты косвенная жертва какой-то мести? Тут что-то нечисто. Уж не хотят ли они обесценить Республику? Да, пожалуй!
Когда вас преследуют за политическую статью — это еще куда ни шло; хотя я вызываю все суды — чтобы они попробовали мне доказать практическую необходимость такого преследования! Но за литературное произведение, за стихи! Нет, это уж слишком!
Тебе скажут, что в твоем стихотворении непристойные «тенденции». С теорией тенденций можно зайти далеко, и следовало бы окончательно договориться относительно вопроса: «Мораль в искусстве». Что прекрасно, то и морально, — вот и все, по-моему. Поэзия, как солнце, золотит навоз. Тем хуже для тех, кто этого не видит.
Ты безукоризненно разработал обыденный сюжет и заслуживаешь всяческой похвалы, а вовсе не штрафа и тюрьмы. «Сила писателя, — говорит Лабрюйер, — заключается в уменье хорошо определять и хорошо описывать». Ты хорошо определил и хорошо описал. Чего им еще нужно?
«Но сюжет, — возразит Прюдом[619], — сюжет, милостивый государь! Двое любовников, прачка, берег реки! Надо было разработать сюжет более деликатно, более тонко, заклеймить его мимоходом в изящном приеме, а в конце вывести почтенного священника или доброго доктора, преподносящего лекцию об опасностях любви. Одним словом, ваш рассказ наталкивает на соединение полов».
«— Во-первых, это ни на что не наталкивает! А даже если бы так и было, то чем же преступно проповедовать культ женщины? Но я ничего не проповедую. Мои бедные любовники неповинны даже в адюльтере! Оба они свободны и не имеют никаких обязательств по отношению к кому-либо другому».
Ах, сколько бы ты ни защищался, партия порядка всегда найдет аргументы. Смирись!
Выдай ей (на предмет изъятия) всех классиков, греческих и римских без исключения, начиная с Аристофана и кончая добрым Горацием и нежным Вергилием; засим из иностранцев — Шекспира, Гете, Байрона, Сервантеса; у нас — Рабле, «от которого начинаются истоки французской литературы», по выражению того Шатобриана, чей шедевр описывает кровосмешение[620]; а затем — Мольера (смотри яростные выпады Боссюэ против него), великого Корнеля — у него в Теодоре говорится о проституции, — и папашу Лафонтена, и Вольтера, и Жан-Жака! И волшебные сказки Перро! А о чем идет речь в Золотом осле? А где происходит четвертое действие пьесы Король забавляется[621] и т. д.?
Вслед за этим придется изъять книги по истории, так как они засоряют воображение.
Ах, тройные…[622]
Негодование душит меня.
А этот превосходный Вольтер (не великий человек, а газета), мило подтрунивавший недавно надо мною за то, что я верю в ненависть к Литературе! Именно Вольтер — то и ошибается, а я более чем когда-либо верю в бессознательную ненависть к стилю. У тех, кто хорошо пишет, имеются два врага: 1) публика, которую стиль заставляет думать, вынуждает к работе, и 2) правительство, которое чувствует в нас силу, между тем как Власть не терпит никакой другой Власти.
Правительства могут сменять друг друга — монархия, империя, республика, не все ли равно! Но официальная эстетика остается неизменной! В силу своего положения, чиновники и судьи пользуются монополией суждения о стиле (пример: мотивировка моего оправдания). Они знают, как следует писать, их красноречие непоколебимо, и они обладают средствами вас во всем убедить.
Человек возносится к Олимпу, лицо его лучезарно, сердце исполнено надежды, он устремлен к прекрасному, божественному, он почти уже достиг неба — и вдруг лапа надсмотрщика за каторжниками швыряет его в помойную яму! Вы беседовали с музами, а вас принимают за растлителя малолетних девочек! Ты можешь благоухать водами Пермесса[623], но тебя все равно смешают с развратниками, наводняющими общественные писсуары!
И тебя посадят, мой дружок, на одну скамью с ворами, и ты услышишь, как какой-нибудь субъект будет читать твои стихи (не без ошибок в просодии) и перечитывать их, напирая именно на определенные слова, чтобы придать им коварный смысл; некоторые из них он повторит несколько раз, как гражданин Пинар[624]: «Ляжка, господа, ляжка».
И в то время как твой защитник будет знаками сдерживать тебя (одно слово может тебя погубить), ты будешь смутно чувствовать за своей спиною всю жандармерию, всю армию, всю общественную силу, которые будут неизмеримым бременем тяготеть над твоим мозгом. Тогда к твоему сердцу подступит ненависть, о какой ты даже не подозреваешь, и тебе придет мысль о мщении, хотя гордость тотчас же остановит тебя.
Но повторяю, это невозможно! Ты не будешь привлечен к ответственности! Тебя не осудят! Это недоразумение, ошибка, просто не знаю что. Хранитель печатей вступится за тебя. Прошли красные денечки Реставрации[625]!
Впрочем, как знать? У земли есть границы, но глупость людская беспредельна!
Целую тебя.
Твой старик
Гюстав ФлоберС тех пор, как вышла эта книга (тому едва исполнился месяц), умер чудесный писатель, которому она была посвящена, умер Гюстав Флобер.
Я не имею в виду говорить здесь об этом гениальном человеке, которым я страстно восхищаюсь и о чьей каждодневной жизни, о привычных мыслях, о чутком сердце и удивительном величии расскажу позднее.
Но в начале
