– Иди в уборную, помойся, – сказал мне боевик.
Выяснилось, что за мной приехали, чтобы все-таки отвезти обратно в Мосул.
В уборной я помыла лицо и руки. Все мое тело тряслось, словно в лихорадке, и я едва могла стоять и видеть. Никогда я еще не чувствовала себя такой слабой. Это ощущение что-то изменило во мне.
С тех пор как меня увезли из Кочо, я молилась о смерти. Я хотела, чтобы Салман убил меня, чтобы Бог позволил мне умереть, и отказывалась от еды и воды в надежде, что зачахну и умру. Много раз я думала, что меня убьют мужчины, которые насиловали и били меня. Но смерть так и не приходила. В том туалете на блокпосту я расплакалась. Впервые после Кочо я подумала, что умираю по-настоящему. И тут же поняла, что умирать мне вовсе не хочется.
До Мосула меня вез другой боевик по имени Хаджи Амер – насколько я поняла, мой новый хозяин, хотя я была слишком слаба, чтобы спрашивать. От блокпоста до города было недалеко, но так как приходилось останавливаться, потому что меня постоянно рвало, то дорога заняла почти час.
– Ты почему такая больная? – спрашивал Хаджи Амер, но мне не хотелось отвечать, что это, наверное, от изнасилования.
– Я не ела или перепила воды, – говорила я. – И здесь очень жарко.
В Мосуле он остановился у аптеки и купил какие-то таблетки, которые дал мне, когда мы приехали к нему домой. Всю дорогу я тихо плакала, а он подшучивал надо мной, как это делали мои братья, когда я, по их мнению, преувеличивала трагедию.
– Ты же большая девочка. Не надо так плакать.
Его маленький дом был выкрашен в зеленый цвет с белой полосой, и казалось, что ИГИЛ занял его совсем недавно. Внутри было чисто, и не валялось никаких одежд езидских девушек или боевиков «Исламского государства». Я легла на диван и тут же заснула, а когда проснулась вечером, то тошнота и головная боль прошли. Водитель лежал на другом диване со своим мобильным телефоном.
– Ну что, лучше? – спросил он.
– Немного, – ответила я, хотя мне хотелось, чтобы он думал, будто я слишком больна, чтобы ко мне прикасаться. – Но голова еще кружится. Наверное, мне нужно поесть.
Я не ела ничего с утра накануне, когда завтракала вместе с Абу Муавайей, да и та пища уже успела выйти из меня.
– Почитай Коран и помолись, – сказал он. – Боль должна пройти.
Впервые после Кочо я подумала, что умираю по-настоящему. И тут же поняла, что умирать мне вовсе не хочется.
Я пошла в ванную, взяв с собой свою сумку. Я боялась, что если оставлю ее в гостиной, то ее у меня заберут, хотя в ней лишь одежда и гигиенические прокладки. Оглянувшись на дверь, я проверила, на месте ли украшения, которые нельзя было найти, если не проверять каждую прокладку, что вряд ли станет делать мужчина. Я взяла продуктовую карточку матери и подержала ее в руке, пытаясь вспомнить, как это было, когда мама прижимала меня к себе и утешала. Потом я вернулась в гостиную, твердо решив выведать у боевика какую-то информацию.
Было немного необычно находиться с мужчиной, который не попытался изнасиловать меня сразу же. Поначалу я думала, уж не испытывает ли Хаджи Амер, пусть он и служит ИГИЛ, некоторую жалость ко мне, больной. Но в гостиной я увидела, что он поджидает меня, как каждый вечер ждал Хаджи Салман, с той же жестокой и высокомерной ухмылкой на лице. До полного насилия тогда дело не дошло, но все же он получил свое. После этого он откинулся на диван и заговорил со мной обычным тоном, как будто мы давно знали друг друга.
– Ты пробудешь здесь с неделю. А потом тебя, наверное, отправят в Сирию.
– Я не хочу в Сирию! – взмолилась я. – Пожалуйста, отдайте меня в другой дом здесь, в Мосуле, только не увозите в Сирию.
– Да не бойся ты так. В Сирии много сабайя, таких как ты.
– Я знаю, что много. Но мне все равно не хочется туда.
– Посмотрим, – сказал он после некоторого молчания.
– А если я пробуду тут хотя бы неделю, можно мне повидаться с моими племянницами, Роджиан и Катрин?
– Может, они уже в Сирии. Если ты тоже поедешь в Сирию, то встретишься с ними там.
– Я видела их не так давно в Мосуле. Скорее всего, они до сих пор где-то здесь, в городе.
– Ну что ж, ничем не могу помочь. Все, что я знаю, – это то, что ты должна оставаться здесь. Тебя могут отправить в Сирию уже завтра.
– Я же говорю, что не поеду ни в какую Сирию! – разозлилась я.
– Как будто это от тебя зависит, – усмехнулся он. – Ты сама подумай. Где ты была вчера? И где ты сегодня?
Он ушел на кухню, и чуть погодя я услышала треск разбиваемых яиц и шипенье на сковороде. Я прошла за ним. На столе стояла тарелка с яичницей и помидорами для меня, но, несмотря на голод, мне расхотелось есть. Меня ужасала мысль о Сирии. Я едва могла сидеть. Мужчине, по всей видимости, было все равно, ем я или нет.
Прикончив свою порцию, он спросил, есть ли у меня еще абайя, кроме той, что на мне.
– Это моя единственная, – ответила я.
– Если собираешься в Сирию, тебе понадобится больше. Съезжу, куплю еще.
Он взял ключи от машины и прошел к передней двери.
– Сиди здесь. Я скоро вернусь.
С этими словами он вышел и захлопнул дверь.
Я осталась одна. Больше в доме никого не было, как не было и никаких звуков. Снаружи доносился небольшой шум, но по улице лишь изредка проезжали машины, и, несмотря на плотность застройки, дома здесь были небольшими. Из окна кухни я могла разглядеть, как от дома к дому ходят люди, а дальше начиналась дорога, ведущая прочь из Мосула. В целом район казался тихим, не таким оживленным, как там, где стоял дом Хаджи Салмана, но и не таким заброшенным, как Хамдания. Я стояла у окна почти полчаса, прежде чем до меня дошло, что на дорогах нет не только обычных прохожих, но и боевиков ИГИЛ.
Впервые за все время после того, как меня наказал Хаджи Салман, я задумалась о побеге. Насилие на блокпосту и разговор о том, что меня могут увезти в Сирию, вновь разбудили во мне желание сбежать. Я подумала, что можно выбраться наружу через окно кухни, но перед этим решила подойти к входной двери и проверить, не забыл ли боевик запереть ее. Дверь была деревянной, плотной и массивной. Я повернула желтую ручку, и сердце мое дрогнуло. Она не поддалась. «Конечно, он не
