– Я из Кочо. Меня взяли, как сабия, и я только что сбежала из дома, где меня держало ИГИЛ. Меня хотели переправить в Сирию.
Я рассказала им обо всем, что произошло со мной, даже об изнасилованиях и побоях. Мне казалось, что чем больше они узнают, тем охотнее помогут мне. Передо мной была семья, а значит, они знают, что такое любовь и сострадание. Но я не называла имена боевиков, которые меня покупали или продавали. Хаджи Салман был важной фигурой в ИГИЛ, и кто знает, до какой степени бы эти люди испугались, услышав имя человека, посылавшего других на верную смерть. «Если они узнают, что я принадлежала Салману, они сразу же вернут меня, несмотря на всю жалость», – подумала я.
– Чего ты хочешь от нас? – спросила женщина.
– Представьте, что у вас отобрали вашу молодую дочь и отдали тем, кто ее насилует и издевается над ней, – сказала я. – Прошу вас, представьте это, прежде чем решите, что делать со мной.
Не успела я закончить, как заговорил глава семейства.
– Не беспокойся. Мы постараемся помочь тебе.
– Как они вообще смеют делать такое с девушками? – прошептала женщина.
Они представились. Они и в самом деле оказались суннитами, оставшимися в Мосуле после прихода ИГИЛ, потому что им некуда было уезжать.
– Мы никого не знаем в Курдистане, кто помог бы нам проехать через блокпосты, – сказали они. – И кроме того, мы бедны. В этом доме – все, что у нас есть.
Я не знала, верить им или нет. Многие бедные сунниты действительно покинули Мосул; другие остались, поддавшись на уговоры ИГИЛ, а после разочаровались, но не потому, что видели страдания других, а потому что их собственная жизнь стала хуже. Я решила, что раз уж они сказали, что помогут мне, то это правда.
Они сказали, что они из племени азави, которое издавна поддерживало отношения с езидами в этом регионе. Скорее всего, они знали о езидизме и, возможно, даже у них были «киривы» в поселениях неподалеку от моего. Это было хорошим знаком.
Хишам, старший мужчина плотного телосложения, носил длинную бороду с проседью. У его жены Махи было пухлое, но красивое лицо. Когда я пришла, она носила только домашнее платье, но потом, поскольку я была чужой, надела абайю. Их сыновья Насер и Хуссейн, худые и еще довольно молодые, рассматривали меня с любопытством и задавали вопросы, особенно Хуссейн. Как я оказалась здесь? Где мои родные?
Старшему, высокому Насеру с широким ртом, было двадцать пять лет, но он уже начинал немного лысеть. Больше всего меня волновали как раз сыновья: если кто-то в семье и симпатизирует ИГИЛ, так это молодые сунниты. Но они оба ненавидели боевиков.
– С тех пор как они пришли, стало гораздо хуже, – сказал Насер. – Мы как будто постоянно находимся на войне.
Они утверждали, что ненавидят ИГИЛ, но никто из них и пальцем не пошевелил, чтобы остановить его.
Вместе с ними в саду находилась и жена Насера, Сафаа – такая же высокая, с глубоко посаженными глазами. Она ничего не говорила, а только посматривала на меня, качая младенца и переводя взгляд на младшего брата Насера, Халеда, который, казалось, иногда забывал о том, насколько все серьезно. Сафаа, похоже, больше всех волновалась из-за моего присутствия в доме.
– У вас есть другая абайя? – спросила она, когда я сняла пыльную верхнюю одежду.
Вроде бы это был жест любезности, но что-то в ее тоне наводило на мысль, что она осуждает меня за то, что я ношу езидское платье в доме мусульман.
– Нет, спасибо, – ответила я.
Мне не хотелось носить чужую одежду дольше, чем необходимо.
– Так с кем ты была из ИГИЛ? – спросил наконец Насер.
– С Салманом, – тихо ответила я, и он понимающе хмыкнул, но ничего больше не сказал.
Вместо этого он стал расспрашивать о моей семье и о том, куда я пойду, если выберусь из Мосула. Я чувствовала, что он не боится и хочет помочь мне.
– Вы видели других езидских девушек? – спросила я.
– Видел нескольких, в суде, – ответил Хишам.
Его сын Хуссейн сказал, что видел, как по улице ехали автобусы, судя по всему, полные таких рабынь, как я.
– В Мосуле развешаны плакаты, что если вернуть сабия, то ИГИЛ заплатит пять тысяч долларов. Но, говорят, это неправда.
– Не нравится нам, что тут происходит, – сказал Хишам. – Мы бы давно уехали из Мосула, сразу же как пришло ИГИЛ, но у нас нет денег, и нам некуда уезжать.
– И у нас четыре дочери замужем, – добавила Маха. – Даже если мы уедем, они останутся. Родственники их мужей могут поддерживать ИГИЛ. Его многие поддерживают, заранее ничего утверждать нельзя. Не можем же мы оставить здесь дочерей одних.
Я не хочу показаться неблагодарной по отношению к людям, которые пустили меня в свой дом, выслушали меня и предложили помощь. Но все же меня не покидает мысль: где они были, когда меня держали в плену? Пока я выслушивала их оправдания, во мне нарастал гнев. Как Хуссейн мог спокойно наблюдать за проезжающими автобусами, догадываясь, что в них сидят девушки и молодые женщины, которых день за днем будут насиловать боевики «Исламского государства»? Они помогли мне, но только после того, как я постучалась в их дверь. А я была одной из тысяч. Они утверждали, что ненавидят ИГИЛ, но никто из них и пальцем не пошевелил, чтобы остановить его.
Может, я слишком многого требовала от обычной семьи. Как она могла бороться с террористами, которые сбрасывали людей с крыш по одному лишь подозрению в гомосексуализме; которые насиловали девочек, потому что те исповедовали другую религию; которые регулярно забивали камнями насмерть неугодных им? Мне не выпало шанса испытать свою готовность помогать другим в таких условиях – но лишь потому, что религия езидов никогда не защищала их, а только служила поводом для нападений. Хишам и его семья оставались в оккупированном ИГИЛ Мосуле в безопасности, потому что родились суннитами, а террористы это одобряли. Пока я не появилась на их пороге, они не имели ничего против того, что их религия служит им щитом. Я старалась не возненавидеть их, потому что они отнеслись ко мне по-доброму, но не могла полюбить их.
– У тебя есть кто-то в Курдистане, кому можно позвонить и рассказать, что ты у нас? – спросил Хишам.
– У меня там братья, – ответила я и продиктовала номер Хезни, который намертво врезался мне в память.
Хишам набрал номер и начал говорить. Потом в замешательстве отстранил телефон от уха и набрал номер снова. Когда это повторилось, я подумала, что он ошибся.
– Это он ответил? – спросила я.
Хишам покачал головой.
– Отвечает какой-то мужчина, но
