— Там лед! — обеспокоился Михаил Никифорович.
Но, может быть, животное было подкованное. Михаил Никифорович хорошо знал все помещения бывшей аптеки и был отчасти удивлен. «Где же держат они вещи?» — недоумевал он. И не только, можно понять, вещи.
Уже у двери Михаил Никифорович обернулся и увидел Шубникова. Загадочный, похожий на черного иллюзиониста, кому в старом цирке отдавали полное представление, стоял Шубников. Несомненно он стал выше. И Шубников сухо кивнул Михаилу Никифоровичу, но доброжелательства не было в его глазах.
С пылесосом Михаил Никифорович зашел в пивной автомат. Время текло обеденное, знакомые присутствовали.
— Ба! Да он с покупкой! — обрадовался финансист Моховский.
— Я взял в прокате, — смутился Михаил Никифорович.
— Он от прокатчиков! — рассмеялся Моховский.
Но тут же и утих. И все отчего-то замолчали.
— Они не прокатчики, — с досадой произнес Филимон Грачев. — Прокатчики — другие, специалисты черной металлургии…
— А может, они как лучше хотят, — предположил Михаил Никифорович. — Мне пылесос выдали моментально. А женщине — верблюда.
— Может быть, и как лучше… — задумались собеседники.
В это мгновение в автомате появился Петр Иванович Дробный.
— Вон. Один из прокатчиков, — толкнул Михаила Никифоровича инженер по электричеству Лесков.
Петр Иванович презирал пиво, и видеть его вблизи кружек было удивительно. Дробный заметил Михаила Никифоровича, подошел к компании.
— Что это ты? — спросил Михаил Никифорович.
— Устал, — сказал Дробный. — Ужарился.
— На улице не жарко.
— Не жарко, — кивнул Дробный. — Но вот ужарился. И не на улице.
— На улице, — вспомнил Михаил Никифорович, — ты, бывало, созерцал. И мне советовал…
— Сейчас не посоветую, — быстро сказал Дробный.
Он действительно выглядел усталым и, видно, был отчего-то в раздражении.
— Как у вас в прокате? — поинтересовался таксист Тарабанько.
И его бесцеремонный вопрос вызвал раздражение, но Петр Иванович, как человек воспитанный, лишь промолчал и поглядел куда-то поверх Тарабанько. Потом он все же сказал, но обратившись к Михаилу Никифоровичу:
— Это интересно. Даже занятно. Но нелегко… Кстати, я встретил здесь общего знакомого. Хирурга Шполянова. Тогда он был у нас в мясницкой… У него хорошая услуга.
Если бы Михаил Никифорович не знал Дробного, он мог предположить, что тот чуть ли не завидует сейчас доктору Шполянову. Но Дробный считал зависть чувством бесполезным и лишним. Самого Дробного объявляли и кавалером, сопровождающим дам, и певцом для домашнего музицирования, как-то потянуло Дробного в каскадеры. При оказании какой услуги он сегодня ужарился и пожелал выпить пива?.. Дробный отозвал Михаила Никифоровича из компании и спросил, хорошо ли он знает Шубникова.
— Давно знаю, но это не значит, что хорошо…
— Мне показалось, — уже не спрашивая, сказал Дробный, и не для Михаила Никифоровича, а для себя, — он может быть и капризным. Или опасным…
Но сразу Дробный и замолчал, и Михаил Никифорович понял, что Дробный еще станет жалеть о произнесенных им словах. Дробный извинился, ему надо было идти и продолжать занятия; обеспокоенный, усталый и все еще раздраженный, он удалился из автомата.
— Этого дорого нанимать, — сказал Тарабанько.
— С чего ты взял? — спросил Филимон.
— А ты цифры посмотри в ценнике.
— Михаил Никифорович, — сказал Лесков, — но ведь вы тоже у них в прокате.
— Это кем объявлено? — спросил Михаил Никифорович. — Все пайщики там.
— И Филимон?
— Я не пайщик, — заявил Филимон. — Я гонец.
— Призовут — и пойдешь, — сказал Тарабанько. — Будешь чрезвычайный и полномочный курьер. Или гонец по особо важным поручениям.
— Никогда! — пылко пообещал Филимон.
— И кем же я там? — спросил Михаил Никифорович.
— Твой пай — главный. И ты открывал бутылку.
— Если я чем-то и связан с пунктом проката, — сказал Михаил Никифорович, — то лишь квитанцией на пылесос.
— Говорят, там у вас… у них… будет управление малых рек, — сказал Тарабанько, — и управление диких птиц.
— Как это можно управлять малыми реками? — удивился Филимон. — И зачем?
— Значит, можно, — сказал Тарабанько. — И надо. Они ищут. Можно будет взять напрокат малую реку, ну, участок ее, и поить в ней коров или ловить щук. Или вот у нас в доме нет горячей воды. Они будут давать в прокат горячую воду. Сразу по нашим трубам давать.
Слова Тарабанько взволновали Филимона. Он вскричал:
— Ее зовут не Любовью, а Варварой!
— Спасибо за компанию, — сказал Михаил Никифорович и поднял с пола картонную коробку.
— А может, они тебе поломанный дали? — спросил Лесков. — Или со взрывным устройством?
— Его взрывать не станут, — сказал Филимон. — До поры до времени.
Не прошел Михаил Никифорович и ста метров, как ему стало казаться, что в картонной коробке что-то шевелится, тикает и желает расшириться. Шевеление вскоре прекратилось, но тиканье, какое вполне могло сопутствовать взрывному устройству, становилось все наглее и громче. «Не мог дядя Валя…» — старался успокоить себя Михаил Никифорович. Тикало теперь с перебоями и как бы дергано, когда же наступал перебой, будто открывалась пропасть, и Михаилу Никифоровичу было страшно. «Бросить надо коробку, — подумал он, — и бежать…» Но механизм, наверное, был обречен сработать, а Михаил Никифорович проходил мимо окон, за которыми сидели девушки-счетоводы, и одарить их пылесосом с улицы Цандера было бы низко. И в некую гордыню отчаяния впал Михаил Никифорович: да пусть сокрушают, пусть взрывают его, он сейчас ни перед кем не взмолится, ни перед кем не опустится на колени, отклонит любые условия пощады, пусть взрывают и разносят.
Но от сведения счетов с ним природы, судьбы или кого-то, получившего силу, не должны были страдать люди. Куда же следовало вырваться с картонной коробкой, в какое одиночество, чтобы ни один осколок не побил ни в чьем жилище стекла, чтобы никто не застонал и не заплакал, он не знал. Сквер на улице Королева был сейчас пуст, но и там мог невзначай возникнуть человек, а за сквером лежали рельсы для седьмого и одиннадцатого трамваев. Куда же следовало уединиться и где притихнуть, не заскулив?.. Михаилу Никифоровичу было теперь все равно, кто она — Любовь или Варвара, главное, чтобы она была, однако неужели она могла оказаться такой мелкой и тиканье коробки было связано с ней?
— Миша, что несешь-то, золотой мой? — услышал Михаил Никифорович.
Навстречу ему шла старуха Гладышева с пятого этажа их подъезда, несла в авоське пустые бутылки из-под кефира и портвейна «Чишма».
— Пылесос, — растерянно сказал Михаил Никифорович.
Старуха остановилась, она любила беседовать с Михаилом Никифоровичем, он не раз ей делал уколы по назначению лекарей.
— Ох и хороший пылесос! — оценила Гладышева. — И как тикает! Будто музыка! Будто Толкунова.
— Да, тикает, — согласился Михаил Никифорович, норовя убежать.
— А зачем тикает-то?
— Чтобы быстрее ходить по комнатам… Извините, я бегу.
— Ну беги, — поощрила его Гладышева. — Беги. Надолго твоя-то уехала?
Михаил Никифорович остолбенело посмотрел на старуху, прошептал: «Надолго!» — и побежал. Он знал, что любознательная Гладышева стоит и с добрым вниманием смотрит ему в спину. Он бы ее расстроил, если бы сейчас с пылесосом бросился в сторону от дома, может, и устои
