— Шлямпенхвост! — подозвал трактирщика Шеврикука. — А этот Продольный… который с чубом… и с пулеметными лентами… Он походил на самозванца?
— На Самозванца? — обрадовался Шлямпенхвост. — Конечно походил! Он так и заявил: «Вот возьму и произведу себя в ваши воеводы. А там поглядим!» Но уж больно он вороватый. Зарился на наши исторические ценности.
И трактирщик указал на банки тушенки сорок четвертого года и пористый шоколад американских авиаторов.
— Зачем они ему?
— А я знаю? Сбыть, наверное, как коллекционные. За валюту.
— А разве не Бушмелева зовут в воеводы? — Глаза Шеврикуки были скошены в сторону Герасима.
— Что? Кого? — заерзал трактиршик. — Я ничего не слышал про Бушмелева! Ничего! Никогда! Трактир закрывается! Трактир закрывается!
— Жаль, жаль… — сказал Шеврикука. — Еще бы посидеть… Ну, если закрывается, надо расплачиваться за компанию.
— Вам-то что беспокоиться? — удивился Шлямпенхвост. — Вами за все заплачено. И наперед. Вы как зашли, так сразу и… Вы что — не помните?.. А теперь у вас и кредит. Да-с… Заходите-с…
— Ну да… Ну да… — пробормотал Шеврикука. — Конечно! И непременно! И за сегодня спасибо…
Громила Герасим уносил Петюлю из трактира «Гуадалканал» на самоварном блюде.
«Значит, так… — соображал Шеврикука. — Ну да, все верно…» Как только он зашел, он и посчитал необходимым произвести некий опыт. Он даже ничего не произнес, а лишь мысленно указал, и все было воспринято. А названный исходящий номер был взят Шеврикукой из… именно, именно оттуда. Опыт удался и своим результатом приглашал Шеврикуку действовать дальше.
Глава 65
Как и положил себе Шеврикука, он отдохнул в Землескребе, отоспался и встал, освобожденный от сомнений, меланхолии и тоски. То есть мелкие сомнения в нем оставались. А иначе как? Что же касается меланхолии и тоски, то их, если толковать уже упомянутое суждение примечательной для Шеврикуки личности, отменила готовность к войне и отличному поручению. Ну, к войне, видимо, громко или преждевременно сказано.
В квартире Уткиных поутру Шеврикука уже смирным глазом исследователя читал личное дело приватного привидения Епифана-Герасима. Подробности татуировок Герасима Шеврикуку посмешили и обрадовали. В одной из них он углядел чертеж лабиринта Федора Тутомлина. Вернее, он предположил, что перед ним чертеж именно покровского лабиринта. И убедил себя в этом.
О Петюле он разыскал лишь одно упоминание, да и то в меленькой сноске. Но он посчитал, что уже знает или догадывается о Петюле и Герасиме существенно.
Можно было отправляться на встречу с Дуняшей.
Но прежде он повелел себе подняться в получердачье и осмотреть лежбище Пэрста-Капсулы в рассуждении порядка бытования подселенца в Землескребе и течения его недуга. Как бы в канун устройств бомжеубежищ не возникли поводы для отлавливания здесь бомжа. Радлугин — он добродетельный, но подвержен всяким неожиданным общественным порывам. И он был самоназначенным Старшим по подъезду.
Пэрст лежал в получердачье.
Мебели стояли здесь все те же, неизвестно кем и без ведома ответственного домового занесенные. Платяной шкаф. Тумбочка. Но что-то в получердачье и изменилось. А что?
Пэрст лежал бездыханный. Но, судя по запахам и их оттенкам, он не помер. Если, конечно, по условиям своего существования он не был нетленным. Башку его прикрывал конус Железного Дровосека с кожаным ремешком под подбородком, застегнутым, возможно, еще пальцами Шеврикуки. Исследователю показалось, что голова полуфабриката уменьшилась, а сам он удлинился. Но мало ли что может померещиться после застолий с Герасимом и Петюлей.
Вот и мнение о том, что Пэрст лежал упакованный или укутанный, возможно, было ложным. Во что упакованный или укутанный? Ни во что. Или во всяком случае — в нечто прозрачное или даже невидимое, не позволяющее себя увидеть. В кокон! Но тут же он себя и поправил. Не в кокон. В капсулу! Именно в капсулу!
Но не в ту капсулу, в какую отрядили Пэрста на столетия сидений Отродья Башни в ожидании любознательных потомков. Та была похожа на футбольный мяч, ее осквернили строительные мужики, и она проросла металлическими прутьями с пивными пробками вместо листьев. Нет, посчитал Шеврикука, Пэрст помещен (или сам поместил себя) в капсулу удлиненную, облегающую его тело, уберегающую его до поры до времени от дурных воздействий.
До поры до времени? До какой поры? Сказано было как-то: до конца сентября. Или октября. А нынче — август. Но что ему-то, Шеврикуке, сроки полуфабриката?
Главное, что тот лежал утихомиренный, чистый, в свежем белье, не шумел, не буянил, не издавал звуков и ароматов, какие могли бы привлечь ловцов бомжей.
И Шеврикука покинул получердачье.
Покинул отчасти раздосадованным. Досады его имели происхождение эгоистическое. Конечно, не из-за Радлугина и ловцов бомжей посещал он Пэрста-Капсулу. Конечно, и здоровье подселенца он был обязан иметь в виду. Судьба подселенца занимала его сама по себе. Но он и надеялся. В особенности сегодня…
Ну что же, сказал себе Шеврикука, обойдемся без приспешников, без помощников и тем более без советчиков.
А может, он все же прикидывается охолодавшим и бездыханным? Сам же, стервец, вослед Шеврикуке глаз приоткрыл, а потом, язык в спину показав, выругался небось единицами своего энергетического измерения и расхохотался.
Дуняша-Невзора поджидала Шеврикуку в Лавандовом саду невдалеке от Купального пруда. Сегодня она более походила на больничную сиделку, аккуратную и сострадательную. «Опять тоску нагонит?» — насторожился Шеврикука.
— А что же ты не кормишь своих бегемотиков? — спросил он.
— Обойдутся! — сердито сказала Дуняша. — Слушай, Шеврикука, что ты натворил! Отчего ты не вернул Петюлю на Лужайку? Как ты позволил ему пить клей?
— Вот тебе раз! — удивился Шеврикука. — Ты меня не предупредила, чем его поить, а чем нет.
— Да хоть бы и предупредила! Ты все
