— Что значит — по самонравию?
— То и значит! По самонравию!
«Это про Потемкина утверждали, — вспомнилось Шеврикуке, — ведет себя не по законам, а по самонравию…»
— Самонравие — самодурство, что ли? — спросил Шеврикука.
— Твое самонравие — возможно, и самодурство! — заявила Дуняша. — Теперь сам расхлебывай.
— А не ты ли подсунула мне Петюлю и посоветовала зайти в трактир?
— Я хотела тебе помочь! Чтобы Герасим разговорился, а ты бы из него что-нибудь вытянул.
— Ну и что же натворил Петюля? Чем он теперь нехорош? И почему он не может вкушать ацетоновый клей, коли он того желает?
— А потому, что не может. Ему запрещено. Его начинает лихорадить. И в него входит Нерв. И сам он начинает взъяряться.
— Ты не забыла про бинокль?
— Не забыла…
— Так к кому вхож Петюля?
— А ты не знаешь?
— Не знаю.
— Ты дурака валяешь?
— Ладно… Гликерия держала в руках бинокль?
— Нет. Она не знает о нем. Это моя затея.
— Ты врешь.
— Я не вру.
— Так к кому вхож Петюля?
— К троим.
— Значит, насчет бинокля и Гликерии ты не врешь?
— Не вру.
— Ну и окончим на этом разговор.
— Хорошо… — Дуняша положила руки на колени. — Я вру. Гликерия развинчивала и обнаружила…
— Бинокль беру, — сказал Шеврикука. — Насчет Петюли?
— Он вхож к троим. Определенным. Но он вхож и ко многим. К кому укажут. К кому захотят. В этом его особенность и ценность. Сам же он увлечен компьютерами. У него приятель… как это… Белый Шум… Слышал о нем?
— Слышал, — кивнул Шеврикука. — Он и мой приятель… А Петюля и Герасим?
— Не знаю. Восемнадцатый век. Меня тогда не было.
— Опять ведь неправда…
— Поговоришь нынче с Гликерией, и отпадут вопросы, — сказала сиделка и помрачнела, будто вспомнила о своей больной, распластанной под капельницей.
— Ты сейчас поведешь меня к Гликерии? — спросил Шеврикука.
— А более и времени не будет.
— Но выходит, что Петюля-то — вредный. А ты его угощаешь ячменным зерном.
— Мои слабости. И Петюля вредный не всегда.
— Вредный, когда проявляет самонравие?
— И тогда тоже.
— А мне по душе слово «самонравие», — сказал Шеврикука.
«А Пэрст-Капсула — самонравный? Кстати, а не вхож ли в его сны, видения, а может, и кошмары, его недомогания Петюля? С Белым-то Шумом они приятели… Но вряд ли Дуняша ведает о полуфабрикате, уберегаемом нынче невидимой капсулой».
— И где же теперь Петюля?
— На игровом поле. С Герасимом. Пока клей из него не выйдет и не опадут раздутия, его к Лужайке Отдохновений не допустят, а ячменные зерна он получать не будет.
— Экая досада…
— Ладно. Вести тебя к Гликерии Андреевне? Ты готов?
— Готов.
— Ты ее не огорчишь? Ты ее не обидишь?
— Не имею намерений. Бинокль у тебя? Или у Гликерии?
— У меня. Гликерия ничего бы не смогла пронести в узилище…
«Ну это, положим…» — хотел было возразить Шеврикука, но не возразил.
Принял протянутый ему перламутровый бинокль, рассматривать его не стал, сунул в карман джинсов, пальцы его наткнулись на нечто твердое. «Соска-затычка, — вспомнил Шеврикука. — Исключительно для правого уха…» Ему опять захотелось вышвырнуть подарок Отродий, доставленный Веккой-Увекой, но вызывать вопросы Дуняши он не пожелал.
Шли они уже с Дуняшей в березняке с ореховым подлеском, под ногами шуршали папоротники, трещали белые подгрузди, и туман, туман опадал на них. «Я дальше не пойду, меня не пустит, там впереди камни и пещеры, — прошептала Дуняша. — Ты проводник. Ты пройдешь. Ты вызывался быть проводником. Ты пройдешь?»
— Ты пройдешь? — спросила она громко, с сомнениями и испугом.
— Пройду! — сказал Шеврикука. — Поворачивай.
— Я буду ждать…
— Здесь не жди!
Туман затемнел теменью. Испугов Шеврикука не ощущал, не то было намечено им предприятие, чтобы его сочли необходимым остановить капканами и препонами. Дурацкий бинокль если и мог что-либо отворить, по уверениям ослабленного меланхолией Иллариона, то не здесь и не сейчас. Сейчас же следовало повторить опыт, начатый в трактире «Гуадалканал». Но там усилия прилагались по пустяковому поводу — всего лишь расплатиться за себя и за двух скромных в потребах собутыльников. Теперь же без шумов надо было заменить взрывные устройства или хотя бы отбойные молотки. «Будем ответствовать! — заверил себя Шеврикука. — Будем ответствовать!»
Дабы ответствовать, должно было обратиться не только к силам, какие и обеспечили благополучный уход из американо-японского «Гуадалканала», но и к своим долгосрочным обретениям. Что Шеврикука и сделал. Его тотчас завертело, ткнуло головой в твердое, ушибло, но не одурманило болью, камни же стали словно бы сыром, потом и плавленым, и творожным, Шеврикуку проволокло сквозь сырково-творожную массу, не измазав и не забив ему нос, рот и уши, а затем и вынесло в пустоту. Пустота была черной, явно замкнутой пазухой в чем-то, пещерой или камерой, догадался Шеврикука. И догадка его вскоре подтвердилась. А прежде он услышал женский вскрик, не громкий, не истеричный, но скорее брезгливо-предупредительный, будто к ноге кричавшей присоседилась мокрая мышь.
Без всякого разумного движения мысли Шеврикука выхватил бинокль, и тот неожиданно испустил свет, не яркий, но давший увидеть женщину в монашеском плаще с капюшоном. Бинокль словно бы вызвал другое свечение. Над Шеврикукой, уткнувшимся в камни, возникло тюремное оконце с решеткой. Женщина, хотя Шеврикуке удалось разглядеть лишь нижнюю половину ее лица, была несомненно Гликерия. Но требовалось и подтверждение.
— Ты рада мне так, — сказал Шеврикука, — будто я и впрямь мышь.
— Шеврикука? — с удивлением произнесла Гликерия.
— Кто же еще? Ты что, меня и не ждала?
— Ждала, — подумав, ответила Гликерия. — Но с сомнениями.
Теперь Шеврикука разглядел камеру. Длинная, узкая. Пенал. Или часовня? Гликерия сбросила капюшон, откинула голову и стала похожа на героиню Флавицкого, измученную ужасами мира и оскорбленную подлостью известных ей лиц.
— Ты прикована?
— Да. Я на цепи, — сказала Гликерия. — Здесь узилище.
— Сейчас я освобожу тебя. И выведу отсюда.
— Нет! Нет! Меня не надо выводить отсюда! И не надо освобождать от цепей! — вскричала Гликерия чуть ли не в испуге.
— Но зачем я здесь?
— У тебя много времени? — спросила Гликерия.
— У меня времени мало.
— Тогда будем говорить коротко. И вопросов следует задавать немного.
— Но все же — из-за чего ты здесь?
— Не по своей воле. Из-за чужих козней!
— Из-за чьих? И в чем нарушена или уязвлена твоя воля?
— Если ты явился сюда мстителем или освободителем, — сказала Гликерия, — твой приход бессмысленный.
— Что и зачем я должен делать? — спросил Шеврикука. — Нас могут слышать и наблюдать теперь?
— Я думала: ты позаботился о том, чтобы не могли… — Гликерия будто бы удивилась его вопросу.
Шеврикуке вновь пришлось обратиться к приданным ему силам.
— Так что и зачем я должен сделать?
— Если это не противоречит твоим отношениям ко мне, твоим желаниям, твоим возможностям, я просила бы тебя, я умоляла бы тебя проникнуть в нечто, добыть нечто, что обеспечило бы мне истинное положение и свободу, в частности, от страхов и дурных обязательств.
— Наволочки хватит? — спросил Шеврикука.
— Что? Какой наволочки? Для чего?
— Для добытого. Мне в силу самых разных причин, не в последнюю очередь — сословных, удобнее всего уносить добычу в наволочках.
— Ты балагуришь, Шеврикука! Ты смеешься… — И Гликерия
