Но в бушмелевских покоях, частью — уже пустых, частью — все еще разгороженных на коммунальные каморки, Шеврикуку раздосадовав, никто не проявил к нему ни злобы, ни оборонительных предосторожностей, ни простого интереса.
«А вдруг они вчера уже все вынесли?!» — осенило Шеврикуку.
К камину-инкубатору возвращаться не стоило. По представлениям Шеврикуки он стоял теперь в одной из спален Бушмелева — парадной. Стены ее когда-то были обиты красным штофом, а за событиями в алькове с двух портретов непременно наблюдали император и императрица. Где ныне утомленные знакомством со страстями и бесстыжествами Бушмелева портреты? Неважно. А вот где они висели, Шеврикука сообразил. Застыв на минуту, сосредоточиваясь, обращаясь к силам, приданность коих (а может быть, даже и преданность?) к себе он уже испытал, он бросил себя в стену, во вмятину, в пятно, оставленное энергией портрета мужского, и внутри стен, срезая углы и повороты тайных ходов, стал, винтясь, продвигать себя к лабиринту графа Федора.
И продвинул.
Но продвинул лишь в приемные устройства лабиринта. Три дня назад здесь ему устроили заграждения и далее не пустили. Теперь же никакого сопротивления он не ощутил. Ничье неприятие не обволакивало. Это Шеврикуку насторожило. Ну, конечно, силы… Но и при силах надо было быть осмотрительным. При силах-то — в пять раз более осмотрительным. Ну ладно, в узилище к Гликерии он мог позволить себе ринуться дерзко и с вызовом, без оглядки. Да и тогда это было ребячеством. Будем считать, простительным. Сейчас он был обязан озадачить силы так, чтобы они были ему не только тараном, средством внутристенных передвижений, отмычкой, добытчиком, но стали и разведкой, дозором, охороной, а в случае нужды — и полевым лазаретом.
Шеврикука и озадачил силы.
И вступил в лабиринт.
«Лабиринт шутейный. Для глупых и не умеющих считать. Паутина, сплетенная лишь с тремя подвохами», — оценил Пэрст-Капсула создание Федора Тутомлина.
Шеврикука помнил татуировку на плече громилы Епифана-Герасима. Но он отдал знание силам. И считать Шеврикуке не надо было уметь. В мгновение он пронесся лабиринтом в коридоры зеркал, за какими и местилась дверь в подземное укрытие графа Федора.
Зеркала… «Третий подвох, только и всего. Сверни вправо за угол…» Возбужденным, будто бы бегущим за троллейбусом в надежде растолкать очередь и вскочить на подножку, Шеврикука увидел себя в отражениях. Десять Шеврикук. «Куда они? Куда я? Зачем? Зачем это мне?»
И Шеврикука присел на корточки.
На самом деле — зачем это ему? Неужели и впрямь нельзя было освободить Гликерию и облегчить ее участь иным способом? Она просила не задавать вопросы. Известное дело: не задавай вопросы, если не хочешь услышать неправду. Но он здесь не из-за одной лишь Гликерии. Из-за чего же? Ради того, чтобы испытать свои возможности? Пусть будет так. Пусть будет так! Что же теперь останавливаться, коли ввязался и понесся бесшабашно, с дерзостью и опять же с веселостью? Пожалуй, веселости Шеврикуке уже недоставало… Ладно, посчитаем, что третий подвох лабиринта — именно сомнения в зеркалах. Зачем? Зачем он? Зачем он в этом мире? А так как ответы на это сыскать было нельзя, следовало отбросить сомнения и свернуть за угол.
Что Шеврикука и сделал. И увидел дверь. Раззадорившись, осмелев, распалив себя шальными надеждами, ударил с разбегу плечом в дверь. И влетел в укрытие графа Федора.
Да, не первый он тут был, не первый. И Илларион — не первый. И Пэрст-Капсула. До них побывало тут множество посетителей, путешественников и воров. По образованию — англичанин, в зрелые годы — полковник, в остальные — шалопай, граф Федор устроил лабиринт, а за ним кабинет своего одиночества, куда не доходили крикливые гуляки, надоеды из суда и, уж конечно, вовсе не уместные здесь кредиторы. По легенде, в кабинете своего одиночества граф имел библиотеку и коллекцию восточных диковин, курил здесь кальян, рассматривал диковины и отгонял сплин с мигренью. Что сделали варвары с Монплезиром московского повесы! Испохабили, раскурочили, разворовали. Книжные листы пустили на базары под селедку, из сафьяновых обложек пошили сапоги, кальяны загнали и пропили, стены исписали нетленным: «Здесь был…» Как Пэрст-Капсула сумел еще добыть в погромленном, изувеченном месте перламутровый бинокль? Ловким и зорким, стало быть, временами оказывался подселенец. А Шеврикука никаких клетей и чаш не углядел.
Значит, здесь тупик? И наволочки останутся пустыми?
Простукивания стен и пола Шеврикуке открытий не принесли. Тупик тупиком. Но Илларион сказал: чаша есть. Видел ли он ее или знал о ней от приятеля, не имело значения. Надо было прорываться дальше! А для этого приказал ужесточить воздействие сил.
И тотчас же — увидел, ощутил тревогой зазвеневшее — в полу укрытия графа Федора имелись четыре люка. А в них — четыре клети? «Клети — это вроде бы кабины шахтных спусков…» — вспомнил Шеврикука. «От синего поворота третья клеть…» — если не верить Пэрсту-Капсуле. «От синего поворота третья клеть…» — если верить Иллариону и его мохнатому Брадобрею. Где он, синий поворот? Чего он, синий поворот? Зеркального коридора лабиринта, может быть? «Не ищи его, не возвращайся к зеркалам, к третьему подвоху, иди сюда! — гнала его уверенность. — Вот твой люк! Нажимай пяткой!» Нажал. И полетел вниз, третьей клетью, охолодел внутри, видел срезы подземных ходов со скелетами в них, будто ударился, присел, охнул от боли. Распрямился. Открыл дверцу клети.
Мраморная чаша. Вот она. Перед ним.
Бирюзовые камни на дивной, белой с вкраплениями серого, рукояти чаши. Вот и четвертый сверху. И в нем прорезь.
Ни о чем не думая и в портфель не глядя, достал оттуда бинокль, энергия в нем, Шеврикуке, осуществлялась рывками или судорогами, ногтем указательного повернул бронзовый винт, бинокль распахнулся, перламутровые башни сошлись основаниями, выщелкнув стальную пластину. Шеврикука ввел пластину в прорезь камня, повел руку вправо и… «Ну вот, начали сопротивление, — решил Шеврикука. — А то и огрызаться начнут. Или дадут отпор взломщику и грабителю». Но снова он не испытывал ни страха, ни тем более ужаса, и не случилось ни нападения на него, ни отпора ему. «Напряжение поворота камня требует больших усилий», — дошло до Шеврикуки.
Но и когда усилия эти были призваны Шеврикукой, он сам вынужден был кряхтеть, чуть было не потянул предплечье и плечо, но камень поддался, заскрипел, казалось, начав крушиться и искрить, и потянуло чашу вправо, а за ней и гранитный монолит, в какой чаша была вправлена, при этом раздались треск, гром, пыль посыпалась, и Шеврикуке почудилось, что дом Тутомлиных рушится и падает на него.
(Ощущения Шеврикуки не были преувеличенными. Дом дернуло,
