Мерзляк Було натянул свой синий берет на самые уши. Тентен опустил наушники кепки. Остальные тоже изощрялись в борьбе против уколов холодного ветра. Один только Лебрак в расстегнутой куртке, с непокрытой головой и оголенной шеей, еще сохранившей летний загар, плевать хотел на эти ерундовские, как он говорил, холода.
Прибывшие на карьер первыми поджидали запаздывающих, а пока генерал послал Тета, Тижибюса и Гиньяра понаблюдать за вражеской опушкой.
Поручая командование Тета, он сказал ему:
– Через пятнадцать минут, когда мы свистнем, если ты ничего не увидишь, полезай на дуб Курносого, и, если снова ничего не увидишь, значит, они точно не придут; тогда возвращайтесь к нам в лагерь.
Его товарищи покорно согласились, а оставшаяся часть колонны, пока те будут нести свою пятнадцатиминутную вахту, поднялась к логовищу Курносого, где они накануне раздевались.
– Видишь, старик, – заметил Було, – сегодня мы бы не смогли раздеться!
– Ладно тебе! – буркнул Лебрак. – С тех пор как решено делать по-другому, нечего возвращаться к тому, что было.
В укрытии у Курносого было хорошо; со стороны Вельрана, с запада, с юга и с низины карьер под открытым небом создавал естественную преграду, защищавшую от ветра, дождя и снега. С других сторон высокие деревья, оставив между собой и кустарником несколько узких проходов, тем вечером удерживали холодный северо-восточный ветер.
– Давайте-ка сядем, – предложил Лебрак.
Каждый выбрал себе местечко. Больших камней было сколько угодно. Все сели и посмотрели на командира.
– Значит, решено, – произнес он, вкратце напомнив об утреннем голосовании, – устраиваем складчину, чтобы собрать военную казну.
Десять неимущих единодушно запротестовали.
Страхоглазый, прозванный так, потому что по сравнению с ним взгляд Гиньяра был взглядом Адониса[24], а его большие круглые глаза устрашающе вылезали из орбит, взял слово от имени всех бедняков.
Это был сын несчастных бедных крестьян, которые, чтобы свести концы с концами, трудились с первого января до дня святого Сильвестра[25]. Разумеется, они нечасто ссужали своего отпрыска карманными деньгами на мелкие расходы.
– Лебрак! – сказал он. – Это нечестно! Ты заставляешь бедных краснеть. Ты сказал, что мы все равны, но ты знаешь, что это неправда и что у меня, Зозо, Бати и других никогда не будет ни гроша. Я знаю, ты всегда добр к нам; когда ты покупаешь конфеты, ты иногда даешь нам одну и даешь нам лизнуть свою шоколадку и кусочек лакричной палочки. Но тебе отлично известно, что, если кто-то даст нам монету, отец или мать тут же отбирают ее, чтобы купить шмотки, даже цвет которых невозможно различить. Сегодня утром мы тебе уже говорили. Мы не можем платить. Значит, мы отверженные! Это не республика, вот, и я не могу подчиняться твоему решению.
– И мы тоже, – поддержали его девять остальных.
– Я сказал, мы всё уладим, – гневно возмутился генерал. – И мы уладим, вот! Или я больше не Лебрак, не командир и вообще, черт побери, никто! Думаете, когда мне дают монеты, мой старик их у меня не тырит? Когда крестная, или крестный, или кто-нибудь еще приходит к нам раскатать бутылку и сует мне маленькую или большую денежку? Ну да, как же! Если я не успею удрать по-быстрому и сказать, что купил шары или шоколадку на одно су, которое мне дали, у меня его тут же отберут. А когда я говорю, что купил шары, заставляют показать их, потому что, если это неправда, хоть роди им эту монету! А если я их покажу – бабах! – парочка оплеух, чтобы знал, как по-глупому тратить монеты, которые достаются с таким трудом. Когда я говорю, что купил конфет, мне не надо их показывать, меня сразу осыпают тумаками, приговаривая, что я транжира, обжора, жадина, проглот и много чего еще. Вот. Поэтому в жизни надо уметь изворачиваться, и я вам сейчас скажу как. Я не говорю о вознаграждении, которое все могут получить, если выполнят поручение служанки кюре или жены отца Симона, они такие сквалыги, что не часто раскошеливаются. Я не говорю о монетках, которые можно собрать на крестинах и свадьбах, – это бывает редко, и на них нельзя рассчитывать. Но вот что каждый может делать. Каждый месяц к насыпи амбара Фрико приходит старьевщик, и женщины приносят ему старое тряпье и кроличьи шкурки. Я отдаю ему кости и железный лом, братья Жибюсы тоже, правда, Гранжибюс?
– Ну да, точно!
– За это он дает нам образки, перья в пенальчике, переводные картинки или одно-два су, это зависит от того, что мы приносим. Но этот гадкий скряга, за большущие кости от окороков или прекрасные старые железяки вечно втюхивающий нам картинки, которые не переводятся и ни на что не годятся, не любит расставаться с монетой. Поэтому ему надо напрямик, в зависимости от того, что ты принес, сказать: «Я хочу одну монету. Или две». Даже три, если у тебя много добра. Если он скажет «нет», надо просто ответить ему: «Старик, тогда получи от мертвого осла уши!» – и унести свои шмотки. И этот старый жид непременно вас окликнет, так-то! Я прекрасно знаю, что кости и железяки так запросто не найдешь, но самое лучшее – стащить белые тряпки, они стоят дороже остального, и продать их ему на вес за настоящую цену.
– У нас так не получится, – заметил Страхоглазый. – Мать держит на буфете большой мешок и всё сует туда.
– Тебе надо всего-навсего залезть в ее мешок и стянуть оттуда чуток. Но это не всё. У вас есть куры. У всех есть куры. Так вот, сегодня тащим из гнезда одно яйцо, завтра – еще одно; еще через два дня – третье. Заходим в курятник рано утром, когда еще не все куры снеслись; яйца надо хорошенько припрятать где-нибудь в уголке амбара. А когда у вас наберется дюжина или полдюжины, вы преспокойненько берете корзинку и, как будто вам поручили, несете ее мамаше Майо. Иногда зимой она платит до двадцати четырех су за дюжину. Даже половины хватит на целый год налога!
– У нас это невозможно, – заверил Зозо. – Моя мамаша так дорожит своими несушками, что каждый вечер и каждое утро щупает им задницы, чтобы узнать, есть ли там яйца. Она всегда заранее знает, сколько яиц будет вечером. Если хотя бы одного не хватит, на кухне будет страшный скандал!
– Есть еще один способ, лучший. Всем рекомендую. Значит, это когда отец закладывает за воротник. Я радуюсь, когда вижу, что он смазывает салом свои башмаки, чтобы идти на ярмарку в Версель или Бом. Он там ужинает
