Здесь, в нескольких шагах от крепостной стены, рос вяз Тугеля. Его прямой гладкий ствол был в течение нескольких последних недель отполирован штанами наблюдателя вельранцев. Развилка в ветвях, первые разветвления ствола начинались в нескольких саженях над головами лазальщиков. В три прыжка Курносый достиг ветки, зацепился предплечьями и встал сначала на колени, а потом и на ноги.
Забравшись наверх, он сориентировался. Задача была в том, чтобы определить, на какой развилке и на какой ветке устраивается его противник, чтобы случайно не сделать бессмысленной работы и не стать предметом насмешек неприятеля. И, разумеется, не уронить свой авторитет в глазах соратников.
Курносый посмотрел на Большой Кустарник, а потом с особым вниманием – на свой дуб, приблизительно вычисляя высоту, на которой находился наблюдательный пункт Тугеля. Затем он тщательно изучил царапины на ветках, чтобы определить места, куда противник ставит ноги. После чего по ступеням естественной лестницы этой воздушной тропы полез выше. Словно индеец, обнаруживший следы бледнолицего, он снизу доверху исследовал все ветки дерева и забрался даже выше вражеского поста, чтобы отличить ветки, примятые обувью Тугеля, от тех, куда его нога не ступала. Затем он точно определил развилку, откуда пращник метал в лонжевернскую армию свои смертоносные камни, удобно устроился рядом с ней, глянул вниз, чтобы оценить сальто, которое он предполагал заставить совершить своего недруга, и наконец вынул из кармана перочинный ножик.
Это был нож, двойной, как мышцы Тартарена{38}. Во всяком случае, его так называли, потому что кроме лезвия у него была небольшая пила с толстыми зубьями, плохо режущая и неудобная до невозможности.
При помощи этого примитивного орудия никогда не сомневающийся Курносый принялся подпиливать живую и крепкую ветку вяза, толщиной не меньше его ляжки. Нелегкая работа, которую к тому же предстояло проделать искусно, чтобы в роковой момент ничто не вызвало подозрений противника.
Чтобы пила не соскакивала, а на ветке не осталось слишком заметных царапин, Курносый спустился пониже и сжал коленями ствол, после чего сначала наметил лезвием ножа место разреза и проковырял тонкий желобок, куда хорошо вставлялась пила.
А уж потом принялся водить рукояткой взад-вперед, туда-сюда.
В это время на дерево влез Гамбетт и стал следить за операцией. Когда Курносый устал, сообщник сменил его. Через полчаса нож так нагрелся, что стало невозможно прикоснуться к лезвиям. Они чуть-чуть отдохнули и снова взялись за дело.
В течение двух часов они поочередно работали пилой. Под конец их пальцы онемели, ладони затекли, шеи ныли, усталые глаза слезились. Но их воодушевлял неутолимый пыл, и пила по-прежнему вгрызалась в дерево и глодала его, как безжалостная мышь.
Когда осталось пропилить всего полтора сантиметра, они сперва слегка, а потом уже как следует поднажали на ветку, чтобы проверить ее прочность.
– Еще чуть-чуть, – решил Курносый.
Гамбетт задумался.
«Надо, чтобы ветка была отдельно от ствола, – думал он. – Иначе он за нее уцепится и даже не испугается. Надо, чтобы она совсем сломалась».
И он предложил Курносому подпилить снизу, на толщину пальца, чтобы добиться полного разлома. Что они и сделали.
Снова сильно опершись на ветку, Курносый услышал обнадеживающий хруст.
– Еще капельку, – рассудил он. – Теперь хорошо. Он сможет подняться, и она не сломается. Но как только он начнет вертеться со своей пращой… Ха-ха-ха! Тут-то мы посмеемся!
И, сдув осыпавшиеся на ветки опилки, отполировав руками края трещины, чтобы загладить царапины на коре и сделать свою работу невидимой, они слезли с вяза Тугеля с чувством, что утро выдалось удачным.
– Мсье, – сказал Гамбетт учителю, явившись в класс без десяти час, – я пришел сказать, что отец сказал, чтобы я вам сказал, что не смог прийти утром в школу, потому что водил нашу козу…
– Ладно, ладно, я знаю, – прервал его отец Симон, не любивший, когда его ученики предавались подобным описаниям, ради которых все становились кружком в твердой уверенности, что какой-нибудь хитрец самым невинным тоном попросит дополнительных разъяснений. – Хорошо, хорошо! – ответил он приближающемуся с беретом в руке Курносому. – Идите побегайте, а потом я приглашу вас в класс.
А сам думал: «Не понимаю, как это родители настолько не заботятся о нравственности своих отпрысков, что допускают их к подобным зрелищам. Это же бешенство какое-то! Всякий раз, как в деревню приводят быка-производителя, все присутствуют при процедуре. Толпятся, всё видят, всё слышат. И родители позволяют. А потом ходят жаловаться, что их дети пишут девочкам любовные записочки».
Защитник нравственности стенал и сокрушался по такому пустяку!
Как будто акт любви не был на виду везде в природе! Не вешать же объявление, чтобы запретить мухам громоздиться друг на друга, петухам наскакивать на кур, запирать телок в духоте, обстреливать из ружей влюбленных воробьев, разрушать ласточкины гнезда, надевать набедренные повязки или трусы на кобелей и юбки на сук и никогда не отправлять маленьких подпасков сторожить отару, потому что барашки забывают о еде, когда от овцы исходит призывный запах и она окружена толпой поклонников!
Впрочем, ребятня придает этому привычному зрелищу гораздо меньше значения, чем можно предположить. Что их в нем занимает – так это движения, похожие на борьбу или напоминающие им, о чем свидетельствует рассказ Тижибюса, кишечные сокращения, следующие за приемом пищи.
– Он уселся, точно собирался гадить, – рассказывал младший Жибюс об их огромном Турке, когда тот покрывал сучку мэра, отогнав от нее всех своих соперников. – До чего же было смешно! Он так скрючился, чтобы у него получилось, что оказался почти на ее задних коленках, и видна была только спина, как у орланского горбуна. И вот, после того как он достаточно потолкался, сжимая ее своими передними лапами, ага, так вот, он выпрямился и потом, старики, никак не мог оттуда вылезти. Они как будто сцепились, и Фолетт, она же маленькая, оказалась кверху задом, так что ее задние лапы не доставали до земли. Тут из нашего дома вышел городской голова: «Разлейте их водой! Разлейте водой!»
Бог ты мой, как же он орал! Но сучка скулила, а Турок, который гораздо сильнее, тащил ее за зад, так что все его… причиндалы были вывернуты.
Знаете, думаю, Турку было дико больно. Когда их смогли расцепить, оно у него было красное, и он лизал свой прибор целых полчаса.
А потом Нарсис и говорит: «Ах, господин мэр, думаю, она держала его на все свои четыре су, ваша Фолетт!..» И он ушел, проклиная все к чертовой матери!
Книга третья
Хижина
I. Строительство хижины
Постели, нежные от ласки аромата,Как жадные гроба, раскроются для нас.Шарль Бодлер. «Смерть любовников»[29]Отсутствие Гамбетта и Курносого и необъяснимая сдержанность генерала не могли не заинтриговать лонжевернских воинов, и они с таинственным видом,
