— Вот… Я пересчитал деньги:
— Здесь марка пятьдесят…
— Не болтай попусту… зелен еще… Двадцать пфеннигов полагается швейцару за то, что вернулся. Такая такса! Сматывайся!
Были рестораны, где швейцару давали чаевые, но только если он приводил пассажира, а не когда ты сам привозил ему гостя.
— Я еще недостаточно зелен для этого, — сказал я, — мне причитается марка семьдесят.
— А в морду не хочешь?.. Ну-ка, парень, сматывайся отсюда. Здешние порядки я знаю лучше тебя.
Мне было наплевать на двадцать пфеннигов. Но я не хотел, чтобы он обдурил меня.
— Брось трепаться и отдавай остаток, — сказал я. Швейцар нанес удар мгновенно, — уклониться, сидя за рулем, было невозможно, я даже не успел прикрыться рукой и стукнулся головой о рулевое колесо. Потом в оцепенении выпрямился. Голова гудела, как барабан, из носа текла кровь. Швейцар стоял передо мной:
— Хочешь еще раз, жалкий труп утопленника? Я сразу оценил свои шансы. Ничего нельзя было сделать. Этот тип был сильнее меня. Чтобы ответить ему, я должен был действовать неожиданно. Бить из машины я не мог — удар не имел бы силы. А пока я выбрался бы на тротуар, он трижды успел бы повалить меня. Я посмотрел на него. Он дышал мне в лицо пивным перегаром:
— Еще удар, и твоя жена — вдова.
Я смотрел на него, не шевелясь, уставившись в это широкое, здоровое лицо. Я пожирал его глазами, видел, куда надо бить, бешенство сковало меня, словно лед. Я сидел неподвижно, видел его лицо слишком близко, слишком отчетливо, как сквозь увеличительное стекло, каждый волосок щетины, красную, обветренную, пористую кожу…
Сверкнула каска полицейского.
— Что здесь случилось?
Швейцар услужливо вытянулся:
— Ничего, господин полицейский.
Он посмотрел на меня.
— Ничего, — сказал я.
Он переводил взгляд с швейцара на меня:
— Но ведь вы в крови.
— Ударился. Швейцар отступил на шаг назад. В его глазах была подленькая усмешка. Он думал, что я боюсь донести на него.
— Проезжайте. — сказал полицейский.
Я дал газ и поехал обратно на стоянку.
* * *— Ну и вид у тебя, — сказал Густав.
— Только нос, — ответил я и рассказал о случившемся.
— Ну-ка, пойдем со мной в трактир, — сказал Густав. — Недаром я когда-то был санитарным ефрейтором. Какое свинство бить сидячего! — Он повел меня на кухню, попросил лед и обрабатывал меня с полчаса. — И следа не останется, — заявил он.
Наконец он кончил.
— Ну, а с черепком как дело? Все в порядке? Тогда ке будем терять времени.
Вошел Томми.
— Большой швейцар из дансинга «Вииета»? Вечно дерется, тем и известен. К сожалению, ему еще никто не надавал.
— Сейчас получит, — сказал Густав.
— Да, но от меня, — добавил я.
Густав недовольно посмотрел на меня:
— Пока ты вылезешь из машины…
— Я уже придумал прием. Если у меня не выйдет, так ты ведь не опоздаешь.
— Ладно.
Я надел фуражку Густава, и мы сели в его машину, чтобы швейцар не понял сразу, в чем дело. Так или иначе, много он бы не увидел — в переулке было довольно темно.
Мы подъехали. Около «Винеты» не было ни души. Густав выскочил, держа в руке бумажку в двадцать марок:
— Черт возьми, нет мелочи! Швейцар, вы не можете разменять? Марка семьдесят по счетчику? Уплатите, пожалуйста.
Он притворился, что направляется в кассу. Швейцар подошел ко мне, кашляя, и сунул мне марку пятьдесят. Я продолжал держать вытянутую руку.
— Отчаливай! — буркнул он. — Отдай остаток, грязная собака! — рявкнул я.
На секунду он окаменел.
— Послушай, — тихо сказал он, облизывая губы, — ты еще много месяцев будешь жалеть об этом! — Он размахнулся. Этот удар мог бы лишить меня сознания. Но я был начеку. Повернувшись, я пригнулся, и кулак налетел со всего маху на острую стальную цапфу пусковой ручки, которую я незаметно держал в левой руке. Вскрикнув, швейцар отскочил назад и затряс рукой. Он шипел от боли, как паровая машина, и стоял во весь рост, без всякого прикрытия.
Я вылетел из машины.
— Узнаешь? — глухо прорычал я и ударил его в живот.
Он свалился. Густав стоял у входа. Подражая судье на ринге, он начал считать:
— Раз, два… три…
При счете «пять» швейцар поднялся, точно стеклянный. Как и раньше, я видел перед собой его лицо, опять это здоровое, широкое, глупое, подлое лицо; я видел его всего, здорового, сильного парня, свинью, у которой никогда не будут больные легкие; и вдруг я почувствовал, как красноватый дым застилает мне мозг и глаза, я кинулся на него и принялся его избивать. Все, что накопилось во мне за эти дни и недели, я вбивал в это здоровое, широкое, мычащее лицо, пока меня не оттащили…
— С ума сошел, забьешь насмерть!.. — крикнул Густав.
Я оглянулся. Швейцар прислонился к стене. Он истекал кровью. Потом он согнулся, упал и, точно огромное блестящее насекомое, пополз в своей роскошной ливрее на четвереньках к входу.
— Теперь он не скоро будет драться, — сказал Густав. — А сейчас давай ходу отсюда, пока никого нет! Это уже называется тяжелым телесным повреждением.
Мы бросили деньги на мостовую, сели в машину и поехали.
— У меня тоже идет кровь? — спросил я. — Или это я об него замарался?
— Из носу опять капает, — сказал Густав. — Он красиво навесил тебе слева.
— А я и не заметил.
Густав рассмеялся.
— Знаешь, — сказал я, — мне сейчас гораздо лучше.
Глава 18
Наше такси стояло перед баром. Я вошел туда, чтобы сменить Ленца, взять у него документы и ключи. Готтфрид вышел со мной.
— Какие сегодня доходы? — спросил я.
— Посредственные, — ответил он. — То ли слишком много развелось такси, то ли слишком мало пассажиров… А у тебя как?
— Плохо. Всю ночь за рулем, и даже двадцати марок не набрал.
— Мрачные времена! — Готтфрид поднял брови. — Сегодня ты, наверно, не очень торопишься?
— Нет; а почему ты спрашиваешь?
— Не подвезешь ли?.. Мне недалеко.
— Ладно.
Мы сели.
— А куда тебе? — спросил я.
— К собору.
— Что? — переспросил я. — Не ослышался ли я? Мне показалось, ты сказал, к собору.
— Нет, сын мой, ты не ослышался. Именно к собору!
Я удивленно посмотрел на него.
— Не удивляйся, а поезжай! — сказал Готтфрид.
— Что ж, давай.
Мы поехали.
Собор находился в старой части города, на открытой площади, вокруг которой стояли дома священнослужителей. Я остановился у главного портала.
— Дальше, — сказал Готтфрид. — Объезжай кругом. Он попросил меня остановиться у входа с обратной стороны и вышел.
— Ну, дай тебе бог! — сказал я. — Ты, кажется, хочешь исповедоваться.
— Пойдем-ка со мной, — ответил он.
Я рассмеялся:
— Только не сегодня. Утром я уже помолился. Мне этого хватит на весь день.
— Не болтай чушь, детка! Пойдем! Я буду великодушен и покажу тебе кое-что.
С любопытством я последовал за ним. Мы вошли через маленькую дверь и очутились в крытой монастырской галерее. Длинные ряды арок, покоившихся на серых гранитных колоннах, окаймляли садик, образуя большой прямоугольник. В середине возвышался выветрившийся крест с распятым Христом. По сторонам были каменные барельефы, изображавшие муки крестного пути. Перед каждым барельефом стояла старая скамья
