Осталась одна только скрипка. Ее звуки наполняли собой тяжелый, мертвый воздух зала, и казалось, она преображает все, — сплавляет воедино немое одиночество множества маленьких жизней, приютившихся в этих стенах, собирая их горе в одну великую общую жалобу и тоску.
Керн обхватил руками колени. Над опущенной головой плыли звуки, и у него было такое ощущение, будто этот поток смывает его, уносит куда-то — и к самому себе и к чему-то совсем чужому.
Маленькая черноволосая девочка уселась на полу перед скрипачом. Уставившись на него, она замерла в полной неподвижности.
Скрипка умолкла. Керн немного умел играть на рояле. Он достаточно разбирался в музыке и по достоинству оценил чудесную игру скрипача.
— Шуман? — спросил старик, сидевший около скрипача. Тот кивнул.
— Играй еще, — сказала девочка. — Сыграй что-нибудь веселое, тогда мы будем смеяться, а то здесь так грустно…
— Мириам! — тихо позвала мать.
— Хорошо, — сказал скрипач.
И снова смычок коснулся струн.
Керн посмотрел вокруг. Он видел склоненные и запрокинутые головы, бледные лица, видел печаль, отчаяние и мимолетное нежное озарение, как бы излучаемое скрипкой. Он вспоминал множество таких же приемных — сколько он их перевидал! — приемных, переполненных отверженными, виновными лишь в том, что они родились и жили на свете. И рядом со всем этим такая музыка! Это казалось непостижимым. Было в этом нечто бесконечно утешительное и вместе с тем страшно издевательское. Голова скрипача лежала на скрипке, словно на плече любимой. Все больше сгущались сумерки и зал погружался в темноту. «Я не хочу погибнуть, — подумал Керн, — не хочу пойти ко дну, в жизни столько дикого и сладостного, я ее еще не знаю, она как мелодия, как зов, как крик над дальними лесами, над неизвестными горизонтами, в неведомой ночи… Я не хочу погибнуть!»
Музыка стихла, но он не сразу заметил это.
— Что ты играл? — спросила девочка.
— Немецкие танцы Франца Шуберта, — хрипло ответил скрипач.
Старик, сидевший рядом, рассмеялся.
— Немецкие танцы! — Он потрогал свой шрам на лбу. — Немецкие танцы… — повторил он.
Секретарь повернул выключатель у двери.
— Следующий… — сказал он.
Керн получил направление в отель «Бристоль» и десять талонов на питание в студенческую столовую на Вацлавской площади. Взяв талоны, он внезапно почувствовал сильный голод. Почти бегом он устремился к столовой, боясь, что опоздает.
Он не ошибся. Все места были заняты, и пришлось подождать. Среди столующихся он заметил одного из своих бывших университетских профессоров. Он уже хотел было подойти к нему и поздороваться, но, подумав, решил не делать этого. Он знал, что многим эмигрантам неприятны напоминания об их прежней жизни.
Вскоре в столовой появился скрипач и в нерешительности остановился. Керн кивнул ему. Скрипач удивленно взглянул на него и не торопясь подошел. Керн растерялся. Заметив скрипача, он почему-то решил, что уже давно знаком с ним. Теперь он сообразил, что они даже и словом не перекинулись.
— Извините, — сказал он. — Сегодня я слышал вашу игру, и сейчас мне показалось, что вы не знаете здешних порядков.
— Действительно не знаю. А вы?
— Я-то знаю. Был здесь уже дважды. Давно кочуете?
— Две недели. Только сегодня прибыл сюда.
Профессор и кто-то из его соседей по столику встали.
— Два места освободились, — быстро проговорил Керн. — Пойдемте!
Они стали пробираться между столиками. Навстречу им по узкому проходу шел профессор. Он неуверенно посмотрел на Керна и остановился.
— Мы с вами не знакомы?
— Я был одним из ваших учеников, — сказал Керн.
— Ах вот как… — Профессор кивнул. — Скажите, вы не знаете людей, которым нужны пылесосы? Десять процентов скидки и выплата в рассрочку? Или патефоны?
Удивление Керна длилось недолго. Профессор был крупным авторитетом в области раковых заболеваний.
— Нет, к сожалению, не знаю, — сказал он с сочувствием. Ему было хорошо известно, каково торговать пылесосами и патефонами.
— Так я и думал. — Профессор смотрел на него отсутствующим взглядом. — Простите, пожалуйста, — сказал он немного погодя, словно обращаясь к кому-то другому, и пошел дальше.
Им подали перловый суп с говядиной. Керн быстро съел свою порцию и посмотрел на скрипача. Тот сидел неподвижно, положив руки на стол. Он не прикоснулся к супу.
— Почему вы не едите? — удивился Керн.
— Не могу.
— Вы больны?
Лампы без абажуров струили резкий свет, и вытянутое лицо скрипача казалось совсем желтым.
— Нет, я здоров.
— Надо бы вам поесть, — сказал Керн.
Скрипач не ответил. Он закурил сигарету и сделал несколько торопливых, жадных затяжек. Потом отодвинул тарелку.
— Так жить невозможно! — вырвалось у него наконец.
Керн участливо посмотрел на него.
— У вас нет паспорта? — спросил он.
— Нет, паспорт у меня есть, но… — Скрипач нервным движением загасил окурок. — Но ведь так жить невозможно! Вот так, без всего! Без какой бы то ни было почвы под ногами!
— Бог мой! — сказал Керн. — Ведь у вас все-таки есть паспорт, есть скрипка…
Скрипач поднял глаза.
— Дело совсем не в этом! — раздраженно ответил он. — Неужели вы не понимаете?
— Понимаю.
Керн почувствовал огромное разочарование. Так чудесно играть может только совсем особенный человек, подумал он. Человек, у которого есть чему поучиться. И вот передо мной сидит ожесточенный мужчина, и пусть он на добрых пятнадцать лет старше меня, — все равно — я вижу в нем только капризного ребенка. Что ж, первая стадия эмиграции. Еще утихомирится.
— Вы правда не будете есть суп? — спросил он.
— Нет, не буду.
— Тогда отдайте его мне. Я еще голоден.
Скрипач пододвинул ему тарелку. Керн начал медленно есть. Каждая ложка таила в себе силу, столь необходимую, чтобы бороться и противостоять беде. Он не хотел лишиться ни одной крупицы этой силы. Окончив есть, он поднялся.
— Спасибо за суп, хотя мне было бы приятнее, если бы вы сами съели его.
Скрипач поднял глаза. Керн увидел лицо, изборожденное морщинами.
— Моего состояния вам, пожалуй, еще не понять, — заявил скрипач.
— Понять его легче, чем вы думаете, — возразил Керн. — Вы просто несчастливы, больше ничего.
— Больше ничего?
— Нет. Вначале все думают, будто в этом заключено что-то особенное. Поживете еще немного в эмиграции и поймете: несчастье — самая повседневная вещь на свете.
Керн вышел. К своему удивлению, на противоположном тротуаре он заметил профессора, расхаживающего взад и вперед. Керн хорошо помнил, как профессор, комментируя во время лекции какое-нибудь новое сложное открытие в области терапии рака, неизменно закладывал руки за спину и, слегка подавшись вперед, разгуливал перед кафедрой. Но теперь его мысли были, по-видимому, заняты только пылесосами и патефонами.
Керн колебался. Никогда он не решился бы ни с того ни с сего заговорить с профессором. Но теперь, после
