В казарме СС царило подавленное настроение. Обершарфюрер Каммлер с досадой думал о том, имеет ли он право на пенсию и будут ли ему выплачивать; он был неудачливым студентом, который так ничему и не научился, чтобы работать по профессии. Эсэсовец и бывший ученик мясника Флорштедт размышлял о том, что, наверно, умерли все люди, которые с 33 по 35 год прошли через его руки. Он желал, чтобы это так и было. О судьбе двадцати таких ему было известно. Он сам прикончил их бичами, ножками стола и кожаными кнутами. Однако об участи примерно десяти других он толком ничего не знал.
Коммерческому агенту шарфюреру Больте очень хотелось узнать от специалистов, распространяется ли срок давности на его финансовые растраты в гражданской профессии. У наркомана Нимана был в городе приятель с гомосексуальными наклонностями, который обещал достать поддельные документы, но Ниман ему не доверял, твердо решив оставить для себя последний укол. Эсэсовец Дуда собрался пробиваться в Испанию или Аргентину: он считал, что в такие времена всегда пригодятся люди, которые ничего не боятся. Бройер умертвил в бункере католического викария Веркмейстера, подвергнув его медленному с паузами удушению. Шарфюрер Зоммер, низкорослый мужчина, испытывавший особую радость оттого, что выжимал душераздирающие крики из высокорослых узников, грустил, как увядающая девушка, по ушедшим золотым дням молодости. Полдюжины других эсэсовцев надеялись, что узники дадут им положительные характеристики; одни еще верили в победу Германии; другие были готовы перебежать к коммунистам; кое-кто уже преисполнился уверенности в том, что никогда не был настоящим нацистом; многие просто ни о чем не думали, ибо никогда этого не умели. Но почти все были убеждены, что действовали по приказу, и поэтому не чувствовали за собой никакой личной и человеческой вины.
— Более часа, — сказал Бухер.
Он посмотрел на опустевшие сторожевые башни с пулеметами. Часовые ушли, и никто не пришел им на смену. Иногда такое уже случалось ранее, но лишь на короткое время и только в Малом лагере. Теперь же охранников нигде не было видно.
Казалось, что сутки длились одновременно пятьдесят и только три часа настолько тревожным выдался этот день. Все были страшно изнурены, у них не оставалось сил даже для разговора. Поначалу они не очень обратили внимание на то, что сторожевые башни остались без охранников. Потом это заметил Бухер. Ему же бросилось в глаза, что из трудовых лагерей исчезли часовые.
— Может, уже сбежали?
— Нет. Лебенталь слышал, что они еще здесь. Ожидание продолжалось. Охранники не появлялись.
Принесли еду. Дежурные по кухне сообщили, что эсэсовцы еще в лагере, но похоже на то, что они готовятся скоро уходить.
Раздали еду. Возникла потасовка призрачных. Изголодавшиеся скелеты пришлось оттеснить назад.
— Здесь всем хватит, — крикнул Пятьсот девятый. — Еды больше, чем обычно! Несравненно больше! Каждому достанется.
Наконец все успокоились. Самые крепкие встали цепью вокруг котла, и Пятьсот девятый приступил к раздаче. Бергера все еще прятали в госпитале.
— Вы только посмотрите! Даже картошка! — воскликнул Агасфер. — И жилы. Просто чудо!
Суп оказался значительно гуще обычного, да и наливали его почти в два раза больше, чем всегда. Выдали также двойную порцию хлеба. По нормальным понятиям это все еще было более чем скромно, но Малому лагерю это показалось чем-то невообразимым.
— Старик сам был при этом, — сообщил Бухер. — Пока я здесь, ничего подобного не видел.
— Он хочет обеспечить себе алиби.
Лебенталь кивнул.
— Он считает нас здесь еще глупее, чем мы есть на самом деле.
— Не только это. — Пятьсот девятый поставил рядом с собой свою пустую миску. — Они даже не утруждают себя задуматься, кто мы такие. Они видят в нас тех, кого им хочется, то есть конченых людей. Так они действуют повсюду. Они все и всегда знают лучше других. Поэтому-то они проиграли войну. Им казалось, что они лучше всех знают о России, Англии и Америке.
Лебенталь громко рыгнул.
— Какой великолепный звук, — проговорил он благоговейно. — Боже праведный, уж и не помню, когда я последний раз рыгал!
Возбужденные и усталые, узники почти не слышали собственные слова. Они находились на каком-то невиданном острове. Вокруг умирали мусульмане. Умирали, несмотря на необычно густой суп. Они медленно, паукообразно шевелились, иногда кряхтели и шептали или спокойно отходили в иной мир.
Бухер неторопливо и, насколько хватало сил, высоко подняв голову, пересек плац для перекличек и оказался около двойного ограждения из колючей проволоки, разделявшей женский барак и Малый лагерь. Прислонившись к ограждению, он позвал:
— Рут!
Она стояла по другую сторону колючей проволоки.
Вечерняя заря окрасила ее лицо, придав ему здоровый блеск, словно она уже много раз вкусно отобедала.
— Вот мы стоим здесь, — проговорил Бухер. — Стоим открыто, безо всяких забот.
Она кивнула. По ее лицу скользнуло слабое подобие улыбки.
— Да. Это впервые.
— Словно это садовая изгородь. На нее можно облокотиться и поговорить друг с другом. Без страха. Как у садового забора весной.
Тем не менее в них еще сидел страх. Они то и дело оглядывались, посматривали на опустевшие сторожевые башни. Страх слишком глубоко сидел в них. Они это понимали. Понимали они и то, что этот страх необходимо преодолеть. Они улыбались и началось как бы соревнование, кто дольше выдержит пристальный взгляд друг друга.
В подражание им другие по мере сил стали расправлять плечи и прогуливаться вокруг. Некоторые подходили к колючей проволоке ближе, чем разрешалось. От этого узники получали какое-то непередаваемое удовлетворение. Со стороны это могло показаться ребячеством, но это было чем угодно, только не ребячеством. Они осторожно вышагивали на своих ногах-ходулях; некоторых покачивало, и они были вынуждены за что-нибудь держаться. Головы выпрямились; глаза на опустошенных лицах больше не скользили по земле, проваливаясь какой-то пустоте, — они снова начинали видеть. В их знании зашевелилось что-то полузабытое — мучительное, озадачивающее и пока еще откровенно безымянное, Узники бродили по плацу мимо сложенных штабелями пупов, мимо сваленных в кучи своих безучастных товарищей, которые уже умерли или еще шевелились и, возможно, думали о еде.
Происходившее напоминало призрачную прогулку скелетов, в которых — несмотря ни на что — не угасла искра жизни.
Вечерняя заря поблекла. В долине буйствовали и нарывали холмы голубые тени. Охранники так и не вернулись. Надвигалась ночь. Больте на вечернюю перекличку не явился. Последние новости принес Левинский. В казармах переполох. Через день-два ожидают приход американцев. Транспорт к завтрашнему дню собрать уже не удастся. Нойбауэр уехал в город. Левинский широко ухмыльнулся.
— Теперь уже недолго! Мне надо назад! — Он взял с собой троих из тех, кого здесь прятали.
Ночь выдалась очень спокойная. Она раскинула свой огромный шатер и зажгла все свои звезды.
Глава 24
Шум раздался под утро. Вначале Пятьсот девятый услышал крик. Он донесся издалека сквозь тишину. Это не
