Воображение Ланни было занято Норой Грегор. Милым созданием как вне сцены, так на ней. Он только случайно упомянул ее мужа. Венский диалект называл его borniert, то есть ограниченным. Но венский диалект слишком изыскан, чтобы найти именно правильное слово. Принц Эрнст был действительно человеком заурядного ума. Он ненавидел город, и чувствовал себя гораздо счастливее среди людей своего собственного сорта, носящих брюки йодлеров и зеленые шапочки с перьями. В парламенте, до того, как он был закрыт, люди называли его "лужённой глоткой", но в быту его поведение характеризовалось легкой фамильярностью, даже веселостью, когда он не волновался по поводу содержания своих многочисленных замков.
С кем еще встречался герр Бэдд? Jawohl, он имел восхитительный Unterhaltung с графиней Верой Фуггер фон Бабенхаузен, которая только что приехала из своего замка и привезла с собой на зиму в город своих четырех маленьких Фуггеров. Ланни, конечно, не стал сплетничать. Он ожидал, пока хорошо информированный посол сам не упомянет о любовной истории, которая развивалась между этой богатой леди и Его Превосходительством доктором фон Шушнигом. Какая странная вещь, что оба крыла австрийского фашизма были заняты скандальными разводами в этот критический момент! Сам канцлер был вдовцом, но, к сожалению, муж графини был еще жив, что делало необходимой утомительную и сложную церковную процедуру.
Ланни знал, что сам Папен был католиком, поэтому он не отважился комментировать те хитроумные способы, посредством которых Святая Матерь Церковь, отрицая развод ее скромных прихожан, всегда может найти предлог, по которому может аннулировать брак с наследницей большого состояния, не говоря уже о государственном деятеле, который сможет защитить средства, которые Церковь получила от продажи таких милостей богатым дамам. Ланни вежливо спросил, как этот вопрос решается сейчас, и узнал, что развод был одобрен церковными судами города и страны, а также, что положительное решение ожидается от церковного суда в Риме.
Ланни тщательно отработал технику передачи информации, которой его слушатель уже обладал, или которая не может нанести никакого вреда. Он практиковал эту технику на генерале Геринге и сумел поставить себя хорошо информированным, но в то же время сдержанным. Теперь он использовал этот метод на одном из самых хитрых интриганов в мире. Папен, конечно, не верил любому порядочному человеку. Но во что-то он должен был верить? Подумал ли и понял ли он, сколько тайн раскрыл он американцу поставленными им вопросами и теми, которые он не спросил? Может быть и верно, что язык создан для того, чтобы скрывать мысли. Но когда есть так много скрываемых мыслей, и когда, на самом деле, нет ничего важного, что не нужно скрывать, то самое случайное слово может стать динамитом. И тогда ничего не остается для супер-дипломата, как съесть свой обед в одиночку и в тишине.
VIIЛанни редко ел в одиночку, потому что в этом старом городе было очень много людей, у которых были прекрасные дома, и которые хотели услышать заграничные новости. Или, возможно, у них были прекрасные дома, но не было денег, чтобы содержать их, и они хотели, чтобы американский искусствовед нашёл покупателей на их картины. Он выслушал многих людей, некоторые из которых говорили шепотом и временами оглядывались. Он собрал массу информации, сортируя её в своем уме, пытаясь решить, чему верить. Он узнал, что там, где свобода прессы была отменена, слухи процветают как сорняки в саду. Слух начинает распространяться и проходит массу ушей и ртов, а на следующий день возвращается в такой форме, что его создатель не признает его. Никогда сын владельца Бэдд-Эрлинг Эйркрафт не слышал так много диких историй, как в Вене под доброжелательной католической диктатурой. И их нельзя было проверить, потому что всегда люди, которые знают правду, были вне досягаемости.
Это обстоятельство заставило Ланни пропустить то, что могло бы стать потрясающей "сенсацией". Однажды утром, когда он брился, он получил звонок от некоего герра Грюсснера, с которым он познакомился шесть лет назад как драматическим критиком одной из газет. Ланни пригласил джентльмена подняться к нему в номер, и был в шоке от изменения его внешнего вида. Тот потерял свою должность и покатится вниз, как и многие тысячи других. Те волосы, которые у него остались, поседели, его лицо было в морщинах и изможденным, и у него был кашель. Ланни предположил, что это должно было быть "просьбой о вспомоществовании", и, жалея беднягу, был готов достать свой кошелёк.
Но это было не так. Герр Грюсснер быстро перешел к делу, как будто опасаясь, что этот богатый и элегантный американец может не дать ему время для тактичного подхода. У него были определенные журналистские связи, которые он не имел права разглашать. Достаточно сказать, что у него имелась информация крайне неотложного характера, он начал волноваться, когда говорил об этом, и его восковые щеки даже покраснели. Он слышал, что Ланни имел беседу с Его Превосходительством канцлером, а эта новость была столь вопиющей, что Его Превосходительство должен узнать о ней немедленно.
"Вы не знаете венцев, кто может это рассказать ему?" — удивленно спросил американец.
— Вы не понимаете ситуацию в нашей несчастной стране, герр Бэдд. Любой, кто расскажет такую историю, предполагает определенную ответственность, а я горемыка не могу себе позволить иметь сильных врагов. Я пришел к вам, потому что вы посторонний человек, и в таком положении, что вам не может быть причинен вред. Bitte, um Gottes willen, послушайте то, что я должен сказать.
"Конечно", — сказал посторонний. — "Я послушаю, но я не могу обещать, сделаю что-нибудь с этим".
Был исполнен ритуал выглядывания за дверь, а затем перехода на шепот, смешанный со страхом. Шла речь о том Комитете Семи, нацистских активистах, у которых была штаб-квартира по адресу дом 4 Тайнфальтштрассе, и которые были почти готовы обострить ситуацию в Австрии. Их план заключался в старой надежной провокации. Они собирались организовать возмущение перед немецким посольством, а затем обвинить в этом видных антинацистов, членов австрийского легиона. Посол фон Папен будет застрелен, и это, конечно, вызовет возмущение в Берлине и ввод в Австрию подразделений рейхсвера, которые были недалеко от границы.
"Я знаю, герр Бэдд", — упорно продолжал бывший критик, — "что это звучит как мелодрама, жанр, который я много раз видел на сцене, и заслуживал мое критическое презрение. Но я уверяю вас, что это правда, я знаю это, как если бы я
