На секунду председатель Файслер и тот запнулся, пораженный столь неслыханным признанием.
Но быстро опомнился. Нет, он свое разбирательство проведет. Вываляет этих двух работяг в грязи, посмотрит, как они изворачиваются под его острыми как нож вопросами. Это «да» на вопрос «виновны?» свидетельствует о гордости. Председатель Файслер видел это по лицам публики, частью ошеломленным, частью задумчивым, и вознамерился отнять у обвиняемых эту гордость. После разбирательства они выйдут из зала без гордости, без достоинства.
– Вы отдаете себе отчет, – спросил Файслер, – что этим «да» сами вынесли себе смертный приговор, сами отмежевались от всех порядочных людей? Что вы подлый, достойный смерти преступник, чей труп будет болтаться в петле? Вы отдаете себе в этом отчет? Отвечайте «да» или «нет»?
Квангель медленно проговорил:
– Я виновен, я совершил то, о чем написано в обвинительном акте.
Председатель немедля придрался:
– Надо отвечать «да» или «нет»! Вы подлый предатель или нет? Да или нет!
Квангель устремил на барина буравящий взгляд. И сказал:
– Да!
– Черт побери! Тьфу! – выкрикнул председатель и плюнул через плечо. – Тьфу, черт! Немец называется! – Он с глубочайшим презрением посмотрел на Отто Квангеля и перевел взгляд на Анну Квангель: – А вы, женщина? Вы такая же дрянь, как и ваш муж? Такая же подлая предательница? Тоже позорите память погибшего на фронте сына? Да или нет?
Озабоченный седой адвокат поспешно встал:
– Позвольте заметить, господин председатель, что моя подзащитная…
Председатель опять придрался:
– Я наложу на вас взыскание, господин адвокат, незамедлительно наложу взыскание, если вы еще раз без разрешения возьмете слово! Сядьте!
Председатель снова повернулся к Анне Квангель:
– Ну так как же? Соберите последние остатки порядочности – или вы хотите быть такой же, как ваш муж, о котором мы теперь уже знаем, что он подлый предатель? Вы предали свой народ в тяжкую годину? Вам хватает духу позорить родного сына? Да или нет?
Анна Квангель испуганно и нерешительно посмотрела на мужа.
– Смотрите на меня! Не на этого предателя! Да или нет?
Тихо, но отчетливо:
– Да!
– Говорите громко! Мы все хотим слышать, что немецкая мать не стыдиться покрывать позором героическую смерть родного сына!
– Да! – громко повторила Анна Квангель.
– Немыслимо! – вскричал Файслер. – Я был здесь свидетелем многих печальных и страшных событий, но с таким позором еще не сталкивался! Вас мало повесить, таких нелюдей, как вы, надо четвертовать!
Он обращался скорее к публике, чем к Квангелям, предвосхищая обвинительную речь прокурора. Но тотчас опомнился (не лишать же себя разбирательства):
– Однако тяжкий долг верховного судьи не позволяет мне просто удовольствоваться вашим признанием вины. Сколь это ни тяжело и ни безнадежно, долг обязывает меня проверить, нет ли здесь все же каких-либо смягчающих обстоятельств.
Так все началось и продолжалось целых семь часов.
Да, умница доктор Райххардт в камере заблуждался, и Квангель вместе с ним. Они никак не рассчитывали, что верховный судья германского народа будет вести разбирательство с такой лютой, такой гнусной злобой. Казалось, Квангели нанесли оскорбление лично ему, господину председателю суда Файслеру, будто мелочный, завистливый, ничего и никогда не прощающий человечишка уязвлен в своей чести и важно для него только одно: до смерти оскорбить противника. Точно Квангель соблазнил дочь председателя, все это слишком походило на обывательскую свару, страшно далекую от всякой объективности. Да, доктор Райххардт и Квангель жестоко заблуждались, этот Третий рейх приберег для человека, глубоко его презирающего, новые сюрпризы, вел себя подлее подлого.
– Свидетели, ваши порядочные коллеги-рабочие, заявили, что вы, обвиняемый, одержимы прямо-таки отвратительной скаредностью. Сколько вы зарабатывали в неделю? – к примеру, вопрошал председатель.
– В последнее время сорок марок, – отвечал Квангель.
– Та-ак, сорок марок, уже за вычетом всех удержаний, подоходного налога, «зимней помощи», больничной кассы и «Трудового фронта»?
– Совершенно верно.
– На мой взгляд, весьма недурное жалованье для двух стариков вроде вас, а?
– Нам хватало.
– Нет, вам не просто хватало! Опять лжете! Вдобавок вы регулярно откладывали деньги! Так или не так?
– Так. Большей частью немножко откладывали.
– И сколько же вы могли отложить каждую неделю, в среднем?
– Точно сказать не могу. По-разному.
Председатель распалился:
– Я сказал, в среднем! В среднем! Вы не понимаете, что значит «в среднем»? И еще называетесь мастером? Даже считать не умеете! Превосходно!
Однако же председатель Файслер, кажется, вовсе не находил это превосходным, так как смотрел на обвиняемого с негодованием.
– Мне за пятьдесят. Работал я двадцать пять лет. И годы бывали разные. Иной раз я и без работы сидел. Или мальчонка болел. В среднем сказать не могу.
– Вот как? Не можете? Я вам скажу, почему не можете! Вы не желаете! Вот она, ваша мерзкая скаредность, от которой ваши порядочные коллеги с отвращением отворачивались. Вы боитесь, что мы тут узнаем, сколько вы накопили! Ну, сколько же там было? Вы и этого сказать не можете?
Квангель боролся с собой. Председатель и правда задел его за живое. Сколько они накопили на самом деле, не знала даже Анна. Однако он взял себя в руки. Отбросил и это. За последние недели он столько всего отбросил, почему бы не отбросить и это? И он избавился от последнего, что еще привязывало его к прежней жизни, сказав:
– Четыре тысячи семьсот шестьдесят три марки!
– Да, – сказал председатель и откинулся на спинку своего высокого кресла. – Четыре тысячи семьсот шестьдесят три марки шестьдесят семь пфеннигов! – Он прочитал цифру по материалам дела. – И вам не стыдно бороться против государства, которое платило вам так много? Бороться против общества, которое так о вас заботилось? – Он совсем взвинтился: – Вы не знаете, что такое благодарность. Не знаете, что такое честь. Вы позорище! Вас надо истребить!
И когти стервятника сжались, разжались и снова сжались, будто он в клочья рвал падаль.
– Почти половину денег я отложил еще до захвата власти, – заметил Квангель.
Кто-то в зале засмеялся, но тотчас испуганно умолк под злобным взглядом председателя и смущенно кашлянул.
– Прошу тишины! Полной тишины! А вас, обвиняемый, если будете наглеть, я накажу. Не воображайте, будто вы сейчас застрахованы от любого другого наказания. У нас выбор большой! – Он пробуравил Квангеля взглядом. – Скажите-ка, обвиняемый, для чего вы, собственно, копили деньги?
– На старость, ясное дело.
– Да ну, на старость? Как трогательно! И опять ложь. По меньшей мере с тех пор, как пишете открытки, вы знали, что до старости не доживете! Вы же сами здесь признали, что всегда отдавали себе отчет в последствиях своих преступлений. И все равно продолжали копить, откладывать деньги на сберкнижку. Зачем?
– Я всегда рассчитывал уцелеть.
– Что значит «уцелеть»? Что вас оправдают?
– Нет, в это я никогда не верил. Думал, меня не поймают.
– Как видите, вы немножко ошиблись. Хотя я вообще не верю, что вы так думали. Вы не такой дурак, каким сейчас прикидываетесь. Не могли вы думать, что вам
