Он наклонился к комиссару и прошептал:
– Можешь обещать мне одну вещь, Эшерих?
– Да. А какую?
– Но тебе придется сдержать обещание!
– Сдержу, если сумею.
– Не сталкивай меня в воду, когда я умру, обещай. Я боюсь воды. Оставь меня здесь, на причале.
– Конечно. Обещаю.
– Отлично, поклянись, Эшерих.
– Клянусь!
– А не обманешь, Эшерих? Видишь ли, я паршивая мелкая сошка, такого что обмануть, что не обмануть – разница невелика. Но ты ведь не обманешь?
– Ясное дело, не обману, Клуге!
– Давай пистолет, Эшерих… Он теперь снят с предохранителя?
– Нет, пока нет, только когда скажешь.
– Вот так правильно, да? Теперь я почти не чувствую холода от ствола, сам такой же холодный, как ствол. Ты знаешь, что у меня есть жена и дети?
– Я даже разговаривал с твоей женой, Клуге.
– О! – Мужичонка так заинтересовался, что опять быстро опустил пистолет. – Она в Берлине? Я бы с удовольствием еще разок с ней потолковал.
– Нет, она не в Берлине, – ответил комиссар, проклиная себя, потому что нарушил свой принцип никогда и ничего не сообщать. И результат налицо! – Она все еще под Руппином у родни. И говорить тебе с ней, Клуге, совершенно незачем.
– Она что, плохо про меня говорит?
– Да нет, просто зла на тебя.
– Жаль, – сказал Клуге. – Жаль. Странно вообще-то, Эшерих. Я ведь сущее ничтожество, любить меня никто не может. Зато ненавидят многие.
– Не знаю, ненавидит ли тебя жена, по-моему, ей просто хочется от тебя отдохнуть. Ты ей мешаешь…
– Пистолет еще на предохранителе, комиссар?
– Да, – ответил комиссар, удивляясь, что Клуге, который последние четверть часа был совершенно спокоен, теперь вдруг опять занервничал. – Да, он на предохранителе… Что ты, черт побери?
Пистолет выплеснул дульное пламя прямо у него перед глазами, так что он, охнув, отпрянул назад, на причал, и закрыл глаза ладонями, с ощущением, что ослеп.
– Так я и знал, ты снял его с предохранителя! – прошептал Клуге ему в ухо. – Опять хотел меня надуть! А теперь ты у меня в руках, теперь я могу подарить тебе покой и свободу…. – Он поднес дуло ко лбу стонущего комиссара, хихикнул: – Чувствуешь, какой он холодный? Это мир и покой, лед, в котором нас похоронят, на веки вечные…
Эшерих, охая, выпрямился.
– Ты нарочно, Клуге? – сурово спросил он, рывком разомкнув саднящие веки. Глаза болели. Клуге виделся ему как густо-черная глыба на фоне ночного мрака.
– Ага, нарочно, – хихикнул мужичонка.
– Это же покушение на убийство! – сказал комиссар.
– Так ведь ты сказал, оружие на предохранителе!
Комиссар уже убедился, что его глаза не пострадали.
– Сейчас ты у меня полетишь в воду, гнида! И это будет самооборона! – Он схватил хлюпика за плечо.
– Нет-нет, не надо, пожалуйста! Не надо! Я сделаю, как ты велел! Только не бросай в воду! Ты же обещал…
Комиссар крепко держал его за плечо.
– Все! Кончай скулить! Тебе никогда не хватит смелости! В воду!..
Два выстрела прогремели один за другим. Комиссар почувствовал, как человек в его хватке обмяк и рухнул словно подкошенный. Глядя, как покойник скользит с причала в озеро, Эшерих дернулся. Невольно попытался удержать его.
Пожимая плечами, он смотрел, как тяжелое тело шлепнулось в воду и тотчас исчезло.
– Так-то лучше, – сказал он, облизнув пересохшие губы. – Нет тела, нет дела.
Секунду он еще постоял в нерешительности – сталкивать лежащий на причале пистолет в воду или нет. В итоге не стал его трогать. Медленно зашагал прочь, вверх по прибрежному склону, в сторону станции.
Вокзал был заперт, последний поезд ушел. И комиссар невозмутимо приготовился идти пешком до самого Берлина.
Снова раздался бой часов.
Полночь, подумал комиссар. Дело сделано. Полночь. Любопытно, как ему понравится умиротворение, очень любопытно. Опять решит, что его обманули? Гнида, мелкая, скулящая гнида!
Часть III
Игра оборачивается против Квангелей
Глава 34
Трудель Хергезель
Из Эркнера в Берлин Хергезели ехали поездом. Да-да, Трудель Бауман сменила фамилию, преданная любовь Карла победила, они поженились, и теперь, в недобром 1942 году, Трудель была на пятом месяце беременности.
Поженившись, оба оставили работу на шинельной фабрике – после тягостного случая с Григоляйтом и Младенцем они постоянно чувствовали себя там неловко. Теперь Карл работал в Эркнере на химическом заводе, а Трудель подрабатывала шитьем на дому. О временах своей нелегальной деятельности оба вспоминали с легким стыдом. Прекрасно сознавали, что сплоховали, но понимали теперь и другое: они совершенно не годятся для занятий, требующих полного самоотречения. И теперь жили только ради семейного счастья и радовались будущему ребенку.
Когда они покинули Берлин и переехали в Эркнер, то думали, что смогут жить там в полном покое, вдали от партии и ее требований. Подобно многим жителям больших городов они глубоко заблуждались, полагая, что только в Берлине слежка и доносительство приобрели огромный размах, а в провинции, в маленьком городе, народ по-прежнему добропорядочен. И подобно многим жителям больших городов, поневоле убедились, что масштабы доносительства, подслушивания и вынюхивания в маленьком городке в десять раз шире, чем в большом городе. В маленьком городе в толпе не скроешься, каждый на виду, его частная жизнь быстро становится всеобщим достоянием, от разговоров с соседями толком не увильнешь, а как можно переиначить такие разговоры, супруги уже несколько раз с грустью узнали на собственном опыте.
Поскольку в партии Хергезели не состояли, а при сборах пожертвований ограничивались минимальными суммами, поскольку явно жили для себя, а не для общества, поскольку предпочитали читать, а не ходить на собрания, поскольку Хергезель с его длинными, темными, вечно растрепанными волосами и блестящими черными глазами выглядел (по мнению партийцев) как типичный социалист и пацифист, поскольку Трудель однажды по легкомыслию обронила, что евреев можно пожалеть, то в скором времени супругов сочли политически неблагонадежными, следили за каждым их шагом, доносили о каждом их слове.
Хергезели очень страдали в атмосфере ненависти, окружавшей их в Эркнере. Но внушали себе, что это сущие пустяки и с ними ничего случиться не может, ведь они ничего не делали против государства. «Мысль свободна», – говорили они, хотя вообще-то им не мешало бы знать, что в этом государстве свободы не было и у мысли.
И они все больше искали прибежища в счастье своей любви. Так двое влюбленных, застигнутые бурным наводнением, среди волн, рушащихся домов, тонущего скота, цепляются друг за друга и верят, что вместе, благодаря своей любви, сумеют избежать всеобщей погибели. Они еще не понимали, что частной жизни в этой военной Германии уже не существует. Никакая обособленность не спасала от того, что каждый немец принадлежал к сообществу немцев и должен был разделить общую немецкую судьбу – ведь все более многочисленные бомбы тоже падали без разбора на грешников и на праведников.
На Александерплац Хергезели расстались. Ей нужно было отнести на Кляйне-Александерштрассе готовый заказ, а он отправился смотреть детскую коляску, которая в газетном объявлении предлагалась на обмен. В
