Андрюшка молчал, уставившись на Демида исподлобья, как на врага, с которым он не намерен мириться и тем более разговоривать.
— Ну что, полезешь?
— Сам лезь! И сиди там до утра, — проворчал Андрюшка, забирая свою тужурчонку и шапку.
— Что ж ты рассердился? Какой же ты неразговорчивый, однако.
— Вот тебе и «однако»! — передразнил Андрюшка, закинув топор на плечо. — А тополь я все равно срублю. Вот посмотрите, срублю. Не будете тут под тополем обниматься да целоваться.
У Демида дух перехватило и даже уши запылали от таких слов Андрюшки. Чего-чего, а этого он не ждал.
Андрюшка ушел, а Демид все еще стоял под черным, тихо шумящим тополем, припоминая минувшие дни бурной юности.
VIII
Черный тополь!..
Ни вешние ветры, ни солнце, ни пойменные соки земли — ничто не в силах оживить мертвое дерево. Отшумело оно, отлопотало свои песни-сказки и теперь возвышается мрачное, углистое, присыпаемое прахом земли, — не дерево, а сохнущий на ветру скелет. Настанет день, когда Демид срубит мертвое дерево, и останется тогда пень в три обхвата, который со временем сгниет. И никто, пожалуй, не вспомнит, что когда-то в Белой Елани шумел нарядный и гордый тополь…
Демид смотрел в окно, и чувство горечи и одиночества накатывалось на него волной. Так же вот, как и этот черный тополь, торчал он в жизни столько лет. Держался на ногах, но не жил. Если бы он мог, то никогда бы не оглянулся на прошлое. На те каменные блоки и бункера, где он был погребен заживо.
Он вырвался из самой преисподней, и все еще не верил, что он дома, что он живой. Ни разу даже во сне он не видел себя молодым и беспечным. Чаще всего ему снится один и тот же сон: побег из концлагеря Дахау по канализационной трубе. Он спускается в грязную, вонючую трубу, и лезет, ползет на брюхе, и никак не может проползти до конца эту проклятую трубу. Каждый раз он просыпается от страшного удушья и суматошных перебоев сердца. Вскакивает с постели, сворачивает махорочную цигарку, прикуривает и потом долго смотрит в окошко на черный тополь.
Весь лес и кустарник в пойме Малтата нарядился в зеленые пышные одежды, и только тополь под окном торчит, как обуглившийся скелет.
«Я его срублю. Хватит ему торчать здесь, — думал Демид. — И мне пора встряхнуться. Пусть обгорел, но не сгорел же!..»
Частенько к Демиду наведывалась Полюшка. Она приходила тайком от матери и бабушки Анфисы Семеновны. Между отцом и дочерью установилась какая-то странная, молчаливая любовь. Полюшка ни о чем не расспрашивала отца. Она догадывалась, как ему тяжело. Сердце подсказало ей, что отцу больно всякое напоминание о прошлом. И она щебетала ему о своих неотложных делах, поверяла маленькие тайны, тормошила, когда он становился задумчивым.
Однажды Полюшка спросила:
— Папа, тополь совсем мертвый?
— Засох. У каждого дерева есть свой век.
— Тогда ты его сруби, если он совсем неживой.
Демиду стало грустно и больно. Ведь именно здесь, под старым тополем, он когда-то встречался с Агнией… А теперь Агния так далека от него. У нее своя дорога, трудом завоеванное место в жизни, хорошая зарплата, она партийная… А он что? Бывший враг народа, бывший военнопленный, бывший ее любовник!.. Ну бывший, так бывший! Стало быть, все, что было между ними, быльем поросло. И на этом пора поставить точку! Агния даже Полюшку к нему не пускает. Разве он дурак? Сам не видит, что их разделяет пропасть? Прав отец, что удержал его в тот вечер. А то бы все подумали, что он навязывается ей в мужья.
— Папа скажи, ты сильный?
— А почему ты спрашиваешь?
— А бабушка Анфиса говорит, что ты теперь как дохлая курица. Это ведь неправда, папа? Скажи, неправда? Вон у тебя какие мускулы!
— Неправда, неправда, — смутившись, заверил ее Демид.
На другой день он ушел в тайгу с ружьем.
Оттепель. Курилась макушка Татар-горы. Демид долго стоял у подножия горы на берегу Малтата и вдруг кинулся на штурм по крутому склону. Камни летели из-под ног, Демид срывался и чуть не упал кубарем вниз, но успел уцепиться. Удержался. Три часа он бился, весь взмок до нитки, но одолел подъем. «Сила еще есть в ногах и руках», — восторженно озирался он с макушки Татар-горы. Вдали синели тайга и ледники Белогорья.
IX
Неожиданно к Демиду в гости явились геологи: Матвей Вавилов, Аркашка Воробьев и совсем молодой парень, белобрысый и белолицый, как женщина, и такой же улыбчивый, Олег Двоеглазов.
Демид мастерил корчагу из ивовых прутьев для ловли щук в малтатских яминах. Сыновья Марии помогали ему: один подавал распаренные в печке прутья, другой, по примеру дяди, вплетал прутья в корчагу.
— Эге, тут рыбалкой пахнет! — начал Матвей, как только перенес ногу через порог. — Ну а мы вот пришли к тебе в гости.
Демид смутился и ногой отпихнул связки прутьев вместе с корчагой. Матвей крепко пожал ему руку — пальцы слиплись.
— Ну как? В силе?
— С твоей бы рукой молотобойцем быть. Вместо кувалды навинчивал бы по наковальне.
— Будь здоров! Знакомься: Олег Александрович Двоеглазов. Инженер, начальник партии.
Демид почувствовал, что Двоеглазов оценивающе взглянул на него, будто хотел убедиться, пригоден ли Демид для поисковой работы в тайге?..
Ворохнулось что-то тяжелое, сердитое в сердце Демида и ворча притихло.
Матвей что-то успел шепнуть Марии Филимонов-не. Аркашка Воробьев, всегда тихий, такой же, каким его знал Демид, жался к двери. А ведь хороший геолог! Куда лучше Матвея. Скромняга! Так, наверное, и работает, как прежде, — за троих, и помалкивает.
— Я тебя давно не видел, Аркадий, — обнял Демид маленького Аркашку. — Ты ничуть не постарел, браток. Я-то думал, что ты теперь не иначе как начальник геологического управления.
— Будь здоров! Аркашка потянет, — откликнулся вездесущий Матвей. — Мы с ним, как Малтат с Амылом, неразлучнк. Где мы только ни бывали с Аркашкой! И в Туве, и в Казахстане, и на Урале, — а все тянуло в свою тайгу.
Демид пригласил гостей в комнату.
Как только переступили порог маленькой горенки, утопающей в сумерках угасающего дня, Матвей нарочно задержался у порога и, прищелкивая языком, сообщил Двоеглазову, что вот, мол, Олег Александрович, вы столько раз слышали разговоры про старину, про былых раскольников, которых сейчас в Белой Елани днем с огнем не сыщешь, — а вот и моленная «тополевцев»! Здесь происходили их радения и ночные бдения.
Демид не поддержал разглагольствования Матвея.
— А мне говорили,
