Мюмла села на кровати:
— И поэтому у тебя на туфлях липучки от мух? — Она зевнула и потёрла нос.
Уже у дверей она обернулась и сказала:
— Не волнуйся ты так, нет здесь никого хуже нас.
— Она злится? — спросил из гостиной Староум.
— Она боится, — объяснила Мюмла, поднимаясь по ступенькам. — Боится того, кто сидит в шкафу.
На улице совсем стемнело. Они взяли за правило с наступлением темноты ложиться спать и спали подолгу, и всё дольше с каждым днём по мере того, как год набирал темноту.
Хомса Киль тенью проскользнул внутрь, пробормотав «спокойной ночи», Хемуль повернулся носом к стене. Он решил увенчать дом на дереве куполом. Можно будет покрасить его в зелёный цвет, может, даже с золотыми звёздами. Золото Муми-мама обычно хранила в ящике комода, а в сарае Хемуль заметил бутылку жидкой бронзы.
Когда все уснули, Староум поднялся со свечой наверх. Он подошёл к большому шифоньеру и прошептал:
— Ты там? Знаю, что там.
Он медленно открыл шифоньер, на двери блеснуло зеркало.
Пламя свечи казалось совсем крошечным на тёмной лестнице, но Староум ясно и чётко различил перед собой предка. У того была трость, шляпа и слегка потусторонний вид. Слишком длинный халат, гамаши и никаких очков. Староум сделал шаг вперёд, и предок шагнул ему навстречу.
— Ага, так ты больше не живёшь в печи, — сказал Староум. — Сколько тебе лет? Ты что, совсем не носишь очки?
Староум так разошёлся, что застучал тростью в пол, чтобы придать своим словам весу. Предок тоже постучал тростью, но ничего не ответил.
— Он глухой, — решил Староум. — Глухой как пробка старикан. Но всё-таки приятно повстречать того, кто понимает, что такое быть старым.
Староум долго стоял и разглядывал предка. Наконец он приподнял шляпу и поклонился. Предок поклонился в ответ. И они расстались, испытывая глубокое уважение друг к другу.
15
Дни стали короче и прохладнее. Дожди шли редко. В середине дня солнце ненадолго освещало долину, и голые деревья отбрасывали тени на землю, но утро и вечер проходили в полумраке, а потом наступала темнота. Никто не видел, как садится солнце, — ничего, кроме жёлтого осеннего неба да острых очертаний гор вокруг долины — как в глубоком колодце.
Хемуль с хомсой строили на дереве дом для Муми-папы. Староум каждый день вытаскивал по паре рыб, Филифьонка научилась свистеть.
Штормов этой осенью не было, и гроза больше не возвращалась, лишь слабо погромыхивало где-то вдали, и долина от этого казалась глубже прежнего. Никто, кроме хомсы, не знал, что всякий раз, когда гремит гром, Существо вырастает, и от его пугливости остаётся всё меньше. Оно уже довольно сильно увеличилось и вообще здорово изменилось, оно научилось открывать рот и оскаливаться. Однажды вечером Существо наклонилось в жёлтом закатном свете над водой и впервые увидело собственные белые зубы. Оно ненадолго разинуло пасть и снова стиснуло и даже поскрипело зубами, совсем чуть-чуть, и подумало: «Мне никто не нужен, у меня есть зубы».
В конце концов хомсе Килю стало страшно растить Существо дальше. Он выключил все картинки. Но гром по-прежнему порыкивал над морем, и хомса понял, что теперь Существо растёт само по себе.
Как-то вечером в чердачную дверь постучалась Филифьонка, осторожно приоткрыла её и сказала:
— Здравствуй, дружок!
Хомса выжидающе поднял глаза от книги.
Филифьонка, такая большая, уселась рядом с ним на пол, наклонила голову и спросила:
— Что же ты читаешь?
— Одну книгу, — ответил хомса.
Филифьонка глубоко вздохнула, собралась с духом и проговорила:
— Нелегко, наверное, быть таким маленьким и без мамы?
Хомса спрятался под волосами и не ответил. Ему было неловко за неё.
Филифьонка протянула было руку, но отдёрнула её обратно. И призналась:
— Вчера вечером я вдруг подумала о тебе. Как же тебя зовут?
— Киль, — ответил хомса.
— Киль, — повторила Филифьонка. — Красивое имя.
Филифьонка отчаянно искала слова, сожалея, что она так мало понимает в детях и никогда не питала к ним нежности. В конце концов она спросила:
— Тебе не холодно? У тебя всё хорошо?
— Дапасиббольшое, — выпалил хомса.
Филифьонка всплеснула руками, попробовала заглянуть хомсе в глаза и умоляюще спросила:
— Ты уверен?
Хомса отстранился, от Филифьонки пахло страхом. И сказал торопливо:
— Может быть, одеяло.
Филифьонка быстро поднялась на ноги.
— Будет тебе одеяло! — воскликнула она. — Подожди, подожди минутку.
Он услышал, как она бежит по лестнице и возвращается — с одеялом.
— Большое спасибо, — сказал хомса и поклонился. — Очень хорошее одеяло.
Филифьонка улыбнулась.
— Не о чем говорить, — сказала она. — Именно так поступила бы Муми-мама.
Она выпустила одеяло из рук, постояла немного и вышла.
Хомса свернул одеяло со всей аккуратностью, на какую был способен, и убрал его на самую дальнюю полку, заполз обратно под свою сеть и попытался читать дальше. Ничего не получалось. Он понимал ещё меньше, чем раньше, перечитывал одну фразу по несколько раз и не помнил, что прочитал. В конце концов он закрыл книгу, погасил свечу и вышел из дома.
Найти стеклянный шар оказалось нелегко. Хомса заблудился, он ощупью пробирался между деревьями, точно никогда раньше не был в этом саду. Наконец шар возник перед ним, но синий свет погас, шар наполнился туманом, густым, тёмным, лишь немного светлее, чем сама тьма. Туман стремительно закручивался внутри шара, то приближался к синим стенкам, то сворачивался в маленькую круглую сердцевину Вселенной и снова разворачивался в облако, заполнял весь шар и закручивался снова.
Хомса пошёл дальше вдоль реки, мимо папиной табачной грядки. Он шагнул под ёлки возле озерца, сухой тростник зашуршал вокруг него, ботинки проваливались в топь.
— Ты тут? —
