— Открой! — крикнул из-под двери гостиной Староум.
Филифьонка приоткрыла и сказала:
— Ещё слишком рано.
— Сейчас начнётся, — прошептал Староум. — Ему отправили приглашение! Прямо в шифоньер. А вот это надо поставить на стол перед почётным местом, — он просунул в дверную щель мокрый букет, обёрнутый в листья и мох.
Филифьонка взглянула на пожухлые стебли и скривила нос.
— Бактерий к себе в кухню не пущу, — отрезала она.
— Но это же клён! Я их вымыл в тазу, — не сдавался Староум.
— Бактерии любят воду, — заметила Филифьонка. — Вы приняли лекарства?
— Ты правда считаешь, что на празднике кому-то нужны лекарства? — высокомерно воскликнул Староум. — Я про них забыл. И знаешь, что ещё случилось? Я снова потерял все свои очки!
— Поздравляю, — сухо сказала Филифьонка. — Предлагаю отнести букет прямо в шкаф. Так будет веселее.
И она с лёгким стуком закрыла дверь.
18
Фонарики горели, красные, жёлтые и зелёные, и мягко отражались в оконных стёклах. Гости заходили в кухню, торжественно приветствовали друг друга и рассаживались за столом. Один только Хемуль отставил свой стул в сторонку и объявил:
— Мы собрались, чтобы провести тихий семейный вечер. Прошу разрешения начать его стихотворением, которое я сочинил специально для этого случая. Я посвящаю его Муми-папе.
Хемуль взял лист бумаги и начал читать громко и растроганно:
О друг мой! Счастье — в чём оно, скажи? В пожатье лап, в негромком разговоре… И я, покинув лес и камыши, На волю отдаюсь бушующего моря. Что наша жизнь, мой друг? Она лишь сон, Она подобна зыбкому потоку. Вот так и я неведомо куда Бреду своей тропою одинокой. От пестроты и шума я устал, Хочу отдать концы и в лапах сжать штурвал![1]Хемуль, Муми-долина, декабрьВсе захлопали.
— «На волю отдаюсь бушующего моря», — повторил Староум. — Хорошо сказано. Именно так говорили, когда я был маленьким.
— Погодите, — попросил Хемуль. — Хлопать надо не мне. Давайте полминуты помолчим в знак уважения к семейству муми-троллей, которое мы имели честь знать. Мы питаемся их едой — точнее, тем, что от неё осталось, мы живём в созданной ими атмосфере радости и дружелюбия. Минута молчания!
— Ты говорил, полминуты, — буркнул Староум и принялся считать секунды.
Все встали и подняли бокалы. Это был серьёзный момент.
— Двадцать четыре, двадцать пять, двадцать шесть… — считал Староум, к вечеру у него что-то устали ноги. Вообще, это должны были быть его собственные секунды, торжество ведь устроили в честь него, а не муми-троллей. И живот болел не у них. Староум досадовал на предка, который не соизволил прийти вовремя.
Сразу после того, как гости отдали дань уважения муми-троллям, послышалось тихое пощёлкивание откуда-то из-под кухонного крыльца. Как будто бы кто-то полз по стене. Филифьонка метнула взгляд на дверь, засов был закрыт. Она встретилась взглядом с хомсой. Оба подняли носы и принюхались, но ничего не сказали.
— Поднимем бокалы! — воскликнул Хемуль. — За дружбу!
Все отпили по глотку из бокалов, маленьких и изящных, с ножками и завитушками по краю. После этого можно было рассаживаться.
— А теперь, — объявил Хемуль, — пусть продолжит программу самый незаметный из нас. Это ведь справедливо, чтобы последние стали первыми, а? Хомса Киль!
Хомса открыл свою книгу где-то в конце. И прочитал очень тихо, останавливаясь перед длинными словами:
«Страница двести двадцать семь. Лишь в исключительных случаях существо, подобное тому, которого мы пытаемся реконструировать, сохраняет свою травоядность в физиологическом смысле этого слова, тогда как его отношение к внешнему миру, если можно так выразиться, наращивает свою агрессивность. В вопросе повышения чутья, скорости, силы и других охотничьих инстинктов, свойственных травоядным, никаких изменений не происходит. Зубы имеют плоскую жевательную поверхность, когти рудиментарны, зоркость низкая. Объём же существа, как следует отметить, увеличился в степени, неминуемо вызывающей затруднения у того, кто за тысячелетия привык влачить свою жизнь в трещинах и расщелинах. Мы не можем скрыть своего изумления перед данной формой развития, объединяющей в себе все внешние признаки травоядного с замкнутым образом жизни и одновременно обладающей совершенно необъяснимой агрессивностью».
— Чем-чем? — переспросил Староум. Во время чтения он сидел, приставив руку к уху. Уши не подводили его, если он заранее знал, что собеседник собирается сказать, — а так почти всегда и бывало.
— Агрессивностью, — громко повторила Мюмла.
— Не ори, я не глухой, — машинально отозвался Староум. — И что это такое?
— Это когда кто-то злится, — пояснила Филифьонка.
— Ага, — кивнул Староум. — Тогда я всё понял. Ещё кто-нибудь хочет что-нибудь прочесть или мы перейдём, в конце концов, к программе?
Староум начал всерьёз беспокоиться за предка. Может, у него устали ноги и он не смог одолеть лестницу. Может, обиделся или просто заснул. «Вечно что-нибудь да произойдёт, — с раздражением думал Староум. — Как только им стукнет сто лет, они становятся совершенно невыносимы. Да ещё и невоспитанны…»
— Мюмла! — провозгласил Хемуль. — Разрешите объявить — Мюмла!
Мюмла скромно и задумчиво вышла на середину комнаты. Волосы у неё доходили до колен и вымыты были на славу. Она быстро кивнула Снусмумрику, и тот заиграл. Он играл медленно, Мюмла подняла руки и закружилась на месте мелкими сомневающимися шажками. «Шуу-шуу, тиде-лиде», — пела гармоника, и постепенно звуки выстроились в весёлую мелодию, Мюмла танцевала всё быстрее, кухня наполнилась движениями и звуками, длинная рыжая грива металась, точно летучее солнце. Как было весело, как красиво! Никто не заметил, что Существо, тяжёлое и бесформенное, обошло вокруг дома раз, другой, не зная само, чего хочет. Гости притопывали в такт и подпевали «тиде-ли, тиде-ла», Мюмла сбросила сапожки и уронила на пол шарф, бумажные гирлянды покачивались от тепла печи, все захлопали, и Снусмумрик закончил мелодию на самой высокой ноте! Мюмла
