Они вышли на мостки, ведущие к купальне, где жила Туу-тикки, и постучали.
— Привет, — сказала Туу-тикки. — Как там поживает наша невидимая девочка?
— Только мордочки не хватает, — ответил папа. — Сейчас она немного не в себе, но, думаю, это пройдёт. Не поможешь с лодкой?
— Конечно, — сказала Туу-тикки.
Когда лодку вытащили и перевернули вверх килем, Нинни осторожно подошла к кромке воды и замерла, стоя на мокром песке. Её никто не трогал.
Мама села на мостках и стала смотреть на воду.
— Фу, наверняка леденющая, — проговорила она.
И, зевнув, добавила, что давненько у них не случалось ничего интересного.
Папа подмигнул Муми-троллю, скорчил зверскую гримасу и стал медленно подкрадываться к маме со спины.
Конечно, он не думал бросать её в воду, как частенько делал, когда они были молоды. Да и пугать, вероятно, тоже — он просто хотел немного посмешить детей.
Но не успел он приблизиться, как раздался крик, на мостках мелькнула красная молния, папа взвыл и уронил шляпу в воду. Нинни вонзила в папин хвост свои маленькие невидимые зубки, а они были ох какие острые!
— Браво, браво! — завопила Мю. — Даже я бы до этого не додумалась!
Нинни стояла на мостках — из-под рыжей чёлки выглядывала сердитая курносая мордочка — и шипела на папу, как кошка.
— Не смей бросать её в это большое ужасное море! — крикнула она.
— Её видно, её видно! — воскликнул Муми-тролль. — Какая симпатичная!
— Ничего особенного, — сказал Муми-папа, осматривая укушенный хвост. — С головой или без — но такого глупого, дурного и невоспитанного ребёнка я в жизни не встречал.
Папа лёг, пытаясь выловить шляпу тростью. И вдруг ни с того ни с сего соскользнул с мостков и полетел головой вниз.
Он сразу вынырнул и встал на дно. Над водой торчала его морда, в уши набился ил.
— Ого! — закричала Нинни. — Как смешно! Вот умора!
И засмеялась так, что затряслись мостки.
— Похоже, она никогда раньше не смеялась, — озадаченно проговорила Туу-тикки. — С вами она стала хуже малышки Мю. Но главное, что её теперь видно.
— А всё благодаря бабушке, — сказала мама.
Тайна хаттифнатов
Это было в те далёкие времена, когда папа Муми-тролля ушёл из дому, никому ничего не объяснив. Он и сам не понимал, почему ему надо было уйти.
Муми-мама потом говорила, что он давно уже вёл себя странно, хотя, вероятно, ничего особенно странного в его поведении не было. Такое часто придумывают потом себе в утешение, пытаясь объяснить то, что случилось.
Никто толком не знал, когда он ушёл.
Снусмумрик утверждал, что Муми-папа собирался вместе с Хемулем ставить сеть на уклеек, но, по словам Хемуля, папа, как всегда, просто сидел на веранде, а потом вдруг заявил, что ему жарко и немного скучно и что он должен починить мостки. Однако мостки папа не починил, потому что они остались такие же кособокие, как раньше. И лодка всё так же стояла на месте.
Куда бы папа ни направился, ясно было, что он не уплыл, а ушёл по суше. А уйти он, разумеется, мог куда угодно, во все стороны было одинаково далеко. Так что искать его не имело никакого смысла.
— Рано или поздно придёт, — решила Муми-мама. — Он сам так говорил когда-то — и всегда возвращался, а значит, вернётся и на этот раз.
За папу никто не переживал, и это было хорошо. Они договорились никогда друг за друга не волноваться, чтобы каждый чувствовал себя свободным и не мучился угрызениями совести.
Поэтому мама без лишних вздохов просто набрала петли для нового вязанья, а папа тем временем шагал дальше куда-то на запад, следуя одной своей смутной идее.
Эта идея была связана с мысом, который папа заметил однажды на прогулке. Мыс выдавался далеко в море, небо тогда было жёлтое, и к вечеру поднялся ветер. Папа никогда не бывал на этом мысу и не видел, что там, на другой стороне. Все тогда хотели скорее вернуться домой пить чай. Они всегда хотели домой в самый неподходящий момент. Но папа задержался на берегу, глядя на море. И как раз в этот миг от берега отделилась череда маленьких белых лодочек со шпринтовыми парусами[1] и двинулась в открытое море.
— Хаттифнаты, — сказал Хемуль, вложив сюда всё: немного презрения, немного опаски и отчётливое осуждение. Хаттифнаты — чужие и непонятные, не смертельно, но опасные, другие.
И тогда папу охватила нестерпимая тоска и меланхолия, и он понял одно: он совершенно точно не хочет пить чай на веранде. Ни в этот вечер, ни в какой другой.
Это было давно, но он явственно помнил тот миг. И в один прекрасный день ушёл.
Было жарко, папа брёл наугад.
Он не смел ни задуматься о своём поступке, ни прислушаться к своим чувствам, он шёл прямо на закат, щурясь из-под шляпы и насвистывая, но не какую-то известную мелодию, а просто так. Холмы бежали вверх и вниз, деревья расходились с ним и исчезали позади, а тени вытягивались по мере того, как папа двигался дальше.
Солнце только-только нырнуло в море, когда он вышел на длинный каменистый пляж. Сюда не вела ни одна дорога, и никому бы и в голову не пришло здесь прогуливаться.
Папа впервые видел это место: печальный серый пляж, единственный смысл которого заключался в том, что тут кончалась суша и начиналось море. Папа спустился к воде.
И что бы вы думали? — а иначе ведь и быть не могло! — вдоль берега медленно плыла по ветру маленькая белая лодка.
— Вот они, — спокойно сказал папа и помахал.
На борту было всего три хаттифната, таких же белых, как
