– Не знаю, что и думать, – сказала мне на ухо Элис. – По-видимому, она такая же пленница, как и мы, но с ней обращаются совсем иначе. Из своего окна я видела, как она гуляла по обнесенному стеной саду, что за летним домиком. Она улыбалась, разговаривала с лордом Робартсом, а слуги болтают, что они вечерами большей частью ужинают вместе.
– Просто она поступает так, как поступают многие женщины в военную пору, – предположила я, – и обращает себе на пользу тяготы сегодняшнего дня.
– Ты хочешь сказать, что она за парламент? – спросила Элис.
– Не за парламент, не за короля, а за Гартред Денис, – ответила я. – Разве ты не знаешь? О таких, как она, говорят: они служат и вашим и нашим. Она будет улыбаться лорду Робартсу, да и спать с ним, если пожелает, пока это будет ее устраивать. Если бы только она попросила, он бы позволил ей уехать завтра же.
– Почему же тогда она этого не делает и не возвращается, живая и невредимая, в Орли-Корт?
– Я бы многое дала, чтобы выяснить это, – ответила я.
И пока мы ездили взад-вперед на виду у пристально и враждебно глядевших на нас лондонских офицеров, я думала о шагах, которые слышала в коридоре в полночь, о мягкой руке, опустившейся на дверную ручку, и шуршании платья. Зачем Гартред понадобилось, пока весь дом спал, отыскивать дорогу к моим покоям в северо-восточном крыле дома и пытаться открыть мою дверь, – разве только она уже знала эту дорогу? А если допустить, что она знала дорогу, каким же тогда было ее побуждение?
Прошло десять дней, прежде чем я получила ответ.
В воскресенье, 11 августа, произошли первые перемены в погоде. Небо было в барашках, и светившее солнце предвещало дождь, а на юго-западе образовалась гряда облаков. Весь день царило оживление, в парк прибывали новые отряды, а с ними и многочисленные повозки с ранеными, которых переносили в фермерские постройки перед домом. Они кричали от боли, и это было так реально и ужасно, что вызывало у нас – их врагов – жуткий страх и тревогу. Весь день не прекращался шум голосов и выкрикивались команды, а горн не смолкал с рассвета до захода солнца.
Впервые мы получили на обед один суп и по куску черствого хлеба, и это, как нам было заявлено, самое большее, на что мы могли впредь рассчитывать. Нам не дали никаких объяснений, но Мэтти, у которой всегда были ушки на макушке, покрутилась на кухне, держа под мышкой свой поднос, и собрала кое-какие дворовые сплетни.
– Вчера в Брэддок-Дауне было сражение, – сообщила она. – Они потеряли уйму народа.
Мэтти говорила тихо, поскольку с тех пор, как нас окружали враги, у нас вошло в привычку разговаривать шепотом, не сводя глаз с двери.
Я отлила половину своего супа в чашку Дика и смотрела, как он жадно пьет его, облизывая края чашки, словно голодный пес.
– Король всего в трех милях от Лостуитиела, – проговорила она. – Он и принц объединили свои силы и расположились со штабами в Боконноке. Сэр Ричард выступил с тысячей солдат из Труро и движется на Бодмин с запада. Один солдат на кухне сказал: «Ваши парни пытаются выжать нас как чертов лимон. Но у них это не выйдет!»
– И что ты ему ответила? – поинтересовалась я.
Мэтти злорадно улыбнулась и отрезала Дику большой ломоть хлеба.
– Что помолюсь за него, когда сэр Ричард возьмет верх! – ответила Мэтти.
Поев, я осталась сидеть в кресле и стала смотреть в окно на парк, наблюдая, как все быстрее сгущаются тучи. На пастбище можно было с трудом насчитать с дюжину быков – а ведь неделю назад здесь было прекрасное стадо, – еще там паслась крохотная отара овец. Остальных забили. Да и этих жалких остатков через двое суток уже не будет. Все было скошено и перемолото, а стога растасканы. Там, где на выгоне паслись лошади, вместо травы была теперь одна голая земля. В саду за заповедным лесом не осталось ни одного дерева. Если то, что поведала Мэтти, было правдой и король с Ричардом действительно находятся к востоку и западу от Лостуитиела, тогда граф Эссекс и его десять тысяч человек были окружены на узкой полоске земли длиной в десять миль, без всякой надежды на спасение, разве что оно придет с моря.
Десять тысяч человек с тающими запасами продовольствия и голой землей, на которой они должны были жить, тогда как в тылу у них выжидали три армии.
В тот вечер во дворе не было слышно ни смеха, ни приветственных возгласов, ни болтовни, лишь треск ярко пылавшего костра, в который солдаты подкладывали срубленные деревья, кухонные скамейки, вырванные двери кладовых и столы из комнаты, где ели слуги; из моего окна мне были видны их угрюмые лица, озаренные языками пламени.
Небо потемнело, и медленно, бесшумно закапал дождь. Я вслушивалась в него, вспоминая слова Ричарда, и тут в коридоре зашуршало платье, и в мою дверь постучали.
Глава 18
Дик стремглав бросился в свой тайник, а Мэтти убрала его чашку и тарелку. Я, все так же сидя в своем кресле, спиной к шпалерам, сказала:
– Войдите.
Это оказалась Гартред. На ней были, если мне не изменяет память, платье изумрудно-зеленого цвета и изумруды вокруг шеи и в ушах. Какое-то мгновение она стояла в дверях, и на губах ее играла едва заметная улыбка.
– Добрая Мэтти, – сказала она, – всегда такая преданная. Какой хорошей подмогой является верная служанка!
Я видела, как насупилась Мэтти, загремев на подносе тарелками, а губы ее угрожающе сжались.
– Я помешала тебе, Онор? – спросила Гартред все с той же улыбкой на лице. – Может, сейчас неподходящее время – ты ведь, наверное, рано укладываешься спать?
Весь смысл заключается в интонации – перенесенные на бумагу слова кажутся незамысловатыми и вполне безобидными. Я передаю реплики так, как их произносила Гартред, но затаенное презрение, насмешка, намек на то, что коль скоро я была калекой, то мне следовало к половине десятого уже лежать в темноте закутанной в одеяло – все это было в ее голосе и в ее глазах, когда она окидывала меня взглядом.
– Когда ложиться спать, у меня зависит от настроения, как, несомненно, и у тебя, – ответила я, – а также это зависит от моего окружения.
– Наверное, для тебя время тянется страшно утомительно, – продолжила она, – хотя ты, несомненно, уже привыкла. Ты так долго жила как в темнице, что в твоем нынешнем положении пленницы для тебя нет ничего нового. Должна
