– Никто тебя об этом и не просит, – сказала я и повернулась лицом к стене. – Господи, если я чего и хочу от тебя, так это чтобы ты дала мне заснуть и умереть.
Два дня спустя лорд Гоптон был разбит под стенами Торрингтона, и вся западная армия отступила за Теймар. Меня это мало касалось, поскольку я лежала в своей комнате в Пенрине в сильном жару. 25 февраля Фэрфакс двинулся на Лонстон и овладел им, а 2 марта переправился по болотам к Бодмину.
Той же ночью принц Уэльский со своим Советом отплыл на фрегате «Феникс» – и война на западе была закончена.
В тот день, когда лорд Гоптон подписал в Труро договор с генералом Фэрфаксом, в Пенрин приехал мой зять Джонатан Рашли, получивший на то разрешение парламента, чтобы забрать меня к себе в Менебилли. Улицы были забиты солдатами, но их, а не нашими, и на всем пути от Труро до Сент-Остелла нам встречались следы капитуляции и поражения. Я сидела с каменным лицом, глядя на дорогу из-за занавесок паланкина, а Джонатан Рашли ехал рядом на лошади – плечи у него поникли, а на лице застыли глубокие горькие складки.
Мы не общались. Нам нечего было сказать друг другу. Мы переехали мост в Сент-Блейзи, и Джонатан протянул свой пропуск дежурившему там часовому мятежников, который, нагло оглядев нас, кивнул, позволяя нам проехать. Они были повсюду: на дороге, в дверях домиков в Тайуордрете, у заставы, у подножия Полмиарского холма. Теперь это надолго станет нашим будущим – униженно спрашивать, нельзя ли нам проехать по нашим же собственным дорогам. Меня это уже не очень волновало, поскольку дни моих разъездов были сочтены. Я возвращалась в Менебилли, чтобы из кочевницы – леди военных барабанов – превратиться в обыкновенную Онор Харрис – калеку, навечно прикованную к своему креслу. И для меня ничто уже не имело значения – мне было все равно.
Ибо Ричард Гренвил добрался до берегов Франции.
Глава 28
Поражение и последствия войны… Не столь приятные для проигравших. Бог свидетель, мы по-прежнему от них страдаем, а ведь я пишу осенью 1653 года, но в 1646 году мы еще не свыклись с поражением и не начали усваивать преподанный нам урок. Потеря свободы – вот что, думается мне, тяжелее всего ранило чувства корнуолльцев. На протяжении многих поколений мы привыкли сами решать свои дела, и каждый человек жил по-своему. Помещики были справедливы и обычно любимы, а управляющий жил в дружбе с землепашцем.
У нас были свои местные споры, какие бывают у каждого человека с его соседом, были и свои семейные раздоры, но никто никогда не вмешивался в то, как мы живем, и не давал нам указаний. Теперь все изменилось. Приказы поступали к нам из Уайтхолла, и комитет графства Корнуолл, находившийся там же, в Лондоне, был судьей в наших делах. Мы больше не могли выходить за рамки данных нам прав и решать на местном уровне, что именно нужно каждому городу и деревне. Комитет графства принимал решения за нас.
Первое, что они сделали, это потребовали еженедельной уплаты налога с дохода, и эта сумма оказалась столь велика, что денег для ее уплаты было не найти, тем более в стране, опустошенной разорительной войной. Следующим их шагом было то, что они наложили арест на имение каждого землевладельца, воевавшего на стороне короля. Но коль скоро у комитета графства не было ни времени, ни людей, чтобы управлять этими поместьями, владельцам разрешили проживать в них, если они того желали, но их обязали выплатить комитету полную стоимость усадьбы, делая взносы каждый месяц. Это убийственное предписание было еще тяжелее потому, что имения были оценены по их предвоенной стоимости, но большинство из них за время войны обратились в руины, и требовалась жизнь не одного поколения, прежде чем этот край обрел бы свой прежний вид.
Толпы мелких чиновников, которым парламент выплачивал твердые оклады и которые были в те времена единственными, у кого в карманах не переводились деньги, понаехали из Уайтхолла, чтобы собирать суммы, полагавшиеся комитету графства; этих агентов можно было легко обнаружить в каждом городе и населенном пункте, где они, в свою очередь, образовывали комитеты и подкомитеты, – так что ни один человек не мог купить даже ломтя хлеба без того, чтобы не пойти сначала в роли просителя к одному из таких субъектов и поставить свою подпись на какой-нибудь бумажке. Помимо этих гражданских служащих парламента, мы должны были еще сражаться с военными, и тому, кто захотел бы проехать из одной деревни в другую, следовало заполучить пропуск у дежурного офицера, и после всех расспросов о целях, после подробнейшего ознакомления с историей его семьи он был рад-радешенек, если его самого не заключали под стражу за какой-нибудь проступок.
Я действительно думаю, что в то первое лето 1646 года Корнуолл был самым разоренным графством во всем королевстве. Урожай выдался плохим – еще один жестокий удар по помещику и землепашцу, – и цена пшеницы немедленно подскочила до фантастических размеров. А цена олова, наоборот, упала, а вследствие этого позакрывалось много шахт. К осени бедность и болезни принесли свои плоды и явился наш старый недруг – чума, унесшая множество жизней в Сент-Айвсе и в западных районах. Другим тяжким бременем была забота о многочисленных раненых и искалеченных солдатах, которые, полунагие и полуголодные, скитались по деревням, прося милостыню. Не было ни одного человека – будь то мужчина, женщина или ребенок, – кому хоть как-то помогло это новое, взятое на себя парламентом управление делами, и единственные, кто жил припеваючи, были те самые агенты Уайтхолла, которые с рассвета до заката совали свой нос в наши дела, да их богатые хозяева – члены парламента. В прежние времена мы жаловались на высокие пошлины, устанавливаемые королем, но размер и число пошлин колебались. Теперь они были постоянными. Соль, мясо, крахмал, свинец, железо – все подпадало под контроль парламента, и бедному человеку, соответственно, приходилось за все платить.
Я не берусь судить о том, что происходило во внутренних районах страны, – я говорю лишь о Корнуолле. До нас не доходило никаких вестей из-за Теймара. Тяжелым было не только существование, нам ограничили и развлечения в свободное время. Ведь над нами одержали верх пуритане. Ни один человек не должен был быть замечен вне стен своего дома по воскресеньям, разве что он направлялся в церковь. Танцевать было запрещено, – нельзя сказать, что многие горели
