Единственным славным событием этого самого мрачного года – 1646-го – была доблестная, хотя – увы! – столь бесполезная оборона Пендиннис-Касла, который королевская армия удерживала в течение долгих пяти месяцев. Все мы были уже давно покорены и усмирены, сразу оказавшись в сетях Уайтхолла, а Пендиннис еще бросал вызов врагу. Командовал там Джек Арунделл, приходившийся родственником Гренвилам и бывший в прошлом близким другом Ричарда, а сэр Джон Дигби был его заместителем. Моего брата Робина произвели в генерал-майоры. Пендиннис, думается мне, явился в нашем поражении последним проявлением нашей гордости: горстка людей без всякой надежды на спасение, почти без запасов провизии, заставила развеваться королевский стяг со 2 марта по 17 августа, они скорее даже были готовы взорвать себя вместе с крепостью, чем сдаться. Но голод и болезни подкосили их силы, и только ради спасения людей Джек Арунделл спустил свой флаг. Даже враги отнеслись с уважением к их мужеству, и гарнизону было позволено, как впоследствии рассказывал Робин, выйти из крепости со всеми военными почестями: с барабанным боем, с развевающимся знаменем и под звуки труб… Да, были и у нас в Корнуолле светлые моменты… Однако, когда защитники Пендинниса сдались, растаяли и наши последние надежды, и теперь нам оставалось лишь горестно вздыхать, вглядываясь в черную стену, каким рисовалось нам наше будущее.
Земли моего зятя Джонатана Рашли, как и других помещиков-роялистов, были конфискованы комитетом графства. Когда же он приехал в июне в Труро, ему было сказано, что прежде, чем он получит их обратно, ему следует выплатить комитету приличную сумму в тысячу восемьдесят фунтов. Его убытки за военную кампанию 1644 года уже превысили восемь тысяч, но для него это было ничто в сравнении с тем, что придется склонить голову перед победителями и согласиться в течение многих лет выплачивать выкуп. Он мог бы покинуть страну и отправиться во Францию, как поступили многие его соседи, но он был слишком привязан к своей родной земле и поэтому в июле, сломленный и отчаявшийся, принял «Национальный ковенант», дав клятву никогда больше не выступать с оружием против парламента. Этого жестокого удара по гордости Джонатана – хотя он и нанес его себе сам – комитету показалось мало, и спустя короткое время Джонатан был вызван в Лондон, и ему было приказано оставаться там до тех пор, пока им не будет полностью выплачен штраф, – лишь после этого ему разрешат вернуться в Корнуолл. Так была разрушена еще одна семья, и нам в Менебилли пришлось испить всю горечь поражения. Джонатан покинул нас в один из дней сентября, после того как был собран остаток скудного урожая, при этом он выглядел на добрые десять лет старше своих пятидесяти пяти, и когда я заглянула ему в глаза, то поняла, что потеря свободы может так сильно ранить человеческую душу, что человек теряет всякий вкус к жизни.
Моей бедной сестре Мэри и ее пасынку Джону ничего не оставалось, как стараться управлять поместьем так, чтобы можно было месяц за месяцем выплачивать долг, но мы прекрасно сознавали, что на это могут уйти годы, даже вся оставшаяся жизнь. Последние слова Джонатана, с которыми он обратился ко мне, прежде чем отправиться в Лондон, были исполнены доброты и великодушия.
– Менебилли – твой дом, – сказал он, – и останется им столько, сколько ты того пожелаешь. Нас всех коснулась эта беда. Сбереги для меня свою сестру, раздели с ней ее тревоги. И еще, прошу тебя, помоги Джону. Из всех, кого я тут оставляю, у тебя самая светлая голова.
Светлая голова… Я в этом сомневалась. Чтоб сражаться с комитетом графства и платными агентами парламента, требовался цепкий, изворотливый ум. Но помощи нам ждать было неоткуда. После сдачи Пендинниса Робин отправился в Радфорд, к нашему брату Джо, который находился в стесненных обстоятельствах, во многом схожих с нашими. Что до Питера Кортни, то, не вынеся бездействия, он и вовсе оставил западный край. Последнее, что мы о нем слышали, было то, что он отправился за границу, чтобы присоединиться к принцу Уэльскому. Многие молодые люди последовали этому примеру – при французском дворе жилось неплохо. Думается мне, что, люби они больше свой родной дом, они бы остались здесь и разделили тяжесть поражения со своими женами, сестрами и матерями.
Элис ни разу не произнесла ни слова осуждения, но думаю, что известие о его отъезде поразило ее в самое сердце… Поначалу странно было наблюдать, как Джон и Фрэнк Пенроуз работают в поле бок о бок с арендаторами, но ведь ни одна пара рук не лишняя, когда хочешь, чтобы земля была полностью вспахана и принесла хороший урожай. Даже женщины – сама Мэри, а с ней Элис и Элизабет – вышли в поле, а дети, считая это отличной забавой, помогали переносить пшеницу. Предоставленные сами себе, мы бы вскорости примирились с нашей работой и даже стали получать от нее удовольствие, но к нам вечно наезжали агенты парламента: они шпионили за нами, во все совали свой нос, переписывали овец и коров, пересчитывали буквально каждый колос – и нам ничего нельзя было ни собрать, ни потратить, ни поделить между собой, – все прежде выкладывалось перед раздувшимися от важности, самодовольными чиновниками в Фое, которые получили на то мандат от парламента… Парламент… Парламент… Изо дня в день звучало у нас в ушах это слово. Парламент отдает распоряжение, чтобы товары привозились на рынок только по вторникам… Парламент приказывает, что отныне все ярмарки прекращены… Парламент уведомляет, что никому из жителей вышеуказанной зоны не разрешается выходить из дома спустя час после захода солнца… Парламент предупреждает каждого домовладельца о том, что начиная с сегодняшнего дня всякое жилище будет еженедельно обыскиваться на предмет наличия в нем спрятанного огнестрельного и холодного оружия и снаряжения и всякий, у кого это обнаружат, будет немедленно заключен под стражу…
– Парламент постановляет, – мрачно сказал Джон Рашли, – что никому не разрешается дышать дарованным нам Господом воздухом без особого на то разрешения, а при наличии оного это можно делать лишь раз в два дня в течение одного часа. Господи, Онор, никто не в силах долго сносить такое…
– Ты забываешь, что Корнуолл
