Мне было… грустно принимать подобный тон, слетающий с губ моего верного товарища. Грубый, чёрствый, сухой. Раньше я слышал лишь радостные напевы и наблюдал за его яркой улыбкой, а сейчас он смотрит и разговаривает со мной, как с чужим. Он перестал называть меня Братом своим, называя меня лишь по имени.
Словам его я не противился — держал маску на лице своём, скрывая свой порок от глаз чужих. Повиновался его воле и оглядывал каждый закоулок в поисках грешных душ. И если я видел крест грубый на шее крестьянина — место ему на костре. Вор должен остаться без руки, а убийца — без головы. Так я и судил людей невинных… с каждым прошедшим мгновением. Во сне и наяву.
Часы шли незаметно, медленно. Нарост на моём лбу медленно прорастал в сторону чёрного неба, превращаясь в маленький, чёрный рог. Это рог нагонял страх в моё сердце, ведь с каждым своим пробуждением я замечал его рост. Лишь сильнее я верил в Руку Даемонову, тронувшую моё тело… и лишь больше я задавался вопросом: «Почему?». Голод становился для меня единственным чувством, от которого я не мог избавиться. Вопросами одними я не смогу себя прокормить.
Каждый раз, укрывая своё лицо маской, я стучался в двери Обеденной и протягивал руку каждому, кто откроет мне дверь. Я выпрашивал еду у Братьев и Сестёр, а взамен — благословлял их за щедрость, забирая свою деревянную тарелку, на которой лежали то обрубки, то огрызки от еды прошлой. Меня можно было сравнить с бездомным, с нищим, или даже с попрошайкой.
Как же так? Почему Братья и Сестры мои отрицают моё существование? Плюют мне в душу и проклинают меня, даже когда я благословляю их молитвами? Сердце моё было готово разорваться от горя с каждым подобным моментом. Тот, что являлся Сыном Святым — поистине чистым и верным богу нашему — вышедшим на свет приличным и умным чадом, ставший примером для всего и вся… тот, что нёс добро и благословления каждому мученику и священнослужителю, Брату и Сестре, отчему, попам и Матерям Пресвятым, — лежит в прогнившем складу и питается помоями. Нет теперь места мне ни в церквях, ни среди Братьев своих. Ни на земле грешной нет места… ни на небе тёмном.
«Брат Иорфей». — услышал я сквозь скрип прогнившего дерева и досок. Голос нежный, мягкий, и довольно знакомый. Перед тем, как взывать к этому голосу, руки мои поспешно схватились за маску, прикрыв ею лицо моё. Маска эта едва держится на остром наконечнике шляпы моей, ибо рог упирается в самый край маски этой.
Не успел я воскликнуть: «Кто здесь?», как передо мной появился знакомый образ. Лицо знакомое, оклеймованное пламенным касанием. Из губ её вышли слова тёплые, а руки, что прижимали что-то к груди её, медленно начинали тянуться ко мне:
— «Прости меня, если я прерываю трапезу и отдых твой… Вот. Возьми».
В руках Сестры я увидел слегка обугленные картофелины, размером со спелое яблоко. И она протягивала мне их со словами нежными.
Мне было страшно за судьбу её. Она нарушала множество указов и правил, приближаясь ко мне. Подписывала себе очередное наказание! Может, я и боялся за неё, — сердце же моё шептало истину скрытую: Она тоже боится. Только чего именно она боится? Меня, или судьбы моей? На вопросы эти могла ответить только Сестра Элиза, и никто более.
«Я… благодарен». — мне нечего было сказать ей. Все, что могло выйти из моих губ — благодарности. Аккуратно принял я тёплый, мягкий картофель из рук её нежных, медленно очищая клубень этот ногтями грязными. Питаться дарами этими я не решался, ибо придётся мне снять маску перед Сестрой своей. Страх мой невозможно было скрыть.
Пока я молчаливо мял картофель в своей руке, — Сестра Элиза, с волнением в глазах её, села рядом со мной. Оглядела меня и положила все дары на колени свои, добавив к ним припрятанную среди одеяний морковь и чеснок. Очищенные и свежие. На уме её вертелась мысль, которой я жутко боялся. Если не сейчас, то совсем скоро она захочет снять с меня маску и увидеть то, что спрятано за ней. Даже я боялся увидеть то, во что я медленно превращался. И я не ошибся со своими догадками. Сестра протянула ко мне свои ладони, буквально показывая мне свои намерения, но руки мои были быстры. Они сильно прижали маску эту к лицу моему, не дав ей коснуться её первой.
Боялся я рук Сестры своей. И не потому, что они истерзаны пламенными языками, но потому, что они заставят меня повиноваться. Когда её ладонь коснулась моей руки — я вздрогнул. Нежностью пальцев своих Сестра заставляла меня поддаться ей. Заставляла меня… успокоиться. Убрать руки прочь и дать ей взглянуть на то, что я скрываю за этой холодной пластиной. И я повиновался. Склонил голову и опустил свои руки, давая ей возможность снять с меня маску, что висела на самом кончике моего головного убора. Её эмоции были мне… неясны. Она не была удивлена моим видом, не была шокирована…. Она даже не ужаснулась того, что скрывал я за маской этой.
С тёплой улыбкой она поднимала моё лицо, коснувшись кончиками пальцев подбородка моего. Заставляя меня взглянуть ей в глаза кристально-голубые. А я, покрываясь стыдом, старался не отводить от неё глаз своих. Терпеть её ласковые руки, что гуляли по коже моей, касаясь каждой ворсинки на лице моём. Она даже позволила себе коснуться… «порчи», растущей на лбу моём. Сестра Элиза не боялась проклятий и порочных предсказаний. Все, что она делала — водила рукой по моему лицу, тепло улыбаясь мне. Ласково нашёптывала слова свои, успокаивая меня ими:
— «Не понимаю я их. Ни Братьев, ни Сестёр своих не понимаю. Вот же он — братец мой. Вот же они — очи ясные. И единого следа порока не вижу. И крохотного грешка не замечаю. Лишь сердца тепло… и свет души доброй».
Слова Сестры моей Элизы… Моё сердце тлело от слов её добрых. В глазах её безбрежных была сокрыта печаль. Я видел её грусть, вне сомнений. Эта грусть была мне знакома. Нас обоих называли «грешниками», и нас обоих желают стереть с лица земли грешной. Лишь рядом со мной
