В данный час эта комната была пуста. Все наслаждались едой и готовились к своему посту. Потому я должен был ухаживать за собой самостоятельно, не дожидаясь помощи от рук Сестёр моих. На столе лежал деревянный гребешок, которым пользуются только Сестры. И раз уж их нет, то у меня есть возможность поухаживать за собой именно им. Расчёсывая свои грубые волосы, стараясь терпеть неприятную боль… Я услышал стук. Гребешок стукнулся обо что-то… твёрдое. Поначалу я не принял этот звук во внимание, придавая лишь больше усилий своим действиям, но когда гребешок стукнулся второй раз обо что-то на моей голове, издав лёгкий щелчок — я выпрыгнул из-за стола. Глаза мои оглядывали гребешок этот в страхе. Один из зубчиков на нем… отсутствовал. Даже самые непослушные волосы не способны сломать зубчик на гребешке этом!
Мои сомнения превратились в страх и ужас. Я нащупал что-то… твёрдое на своей голове! На лбу своём! Моё желание узнать о грехах моих уплыло прочь! Я не хотел видеть то, что располагалось на голове моей! Но глаза мои лишь сильнее раскрылись, когда я заметил своё отражение в зеркале, что стояло в конце комнаты. Я видел чёрную точку на своём лбу, и с каждым новым шагом, продвигаясь к зеркалу этому, чёрная точка начинала обретать свои очертания. Я отказывался верить своим глазам вновь и вновь, но когда тело моё приблизилось вплотную к зеркалу этому — я вздрогнул.
Страхом был я наполнен. Дрожащими пальцами ощупал я чёрный нарост на лбу своём. Холодный, твёрдый, грубый. Камню подобный. Чёрный, как само небо. Как уголь. И нарост этот выходил изо лба моего. Рос над моим левым глазом. Что же это за нарост? Откуда он появился? И если это моя «метка», то в чем я провинился? Я… я не мог смотреть на своё отражение. Мне было страшно даже думать о том, во что превратит меня эта… порча. Все, чем я мог успокоить свою душу — идеями о спасении. Лишь в церквях я мог искать упокоение и лекарство своё. Лишь Епископ может спасти меня от этого ужаса.
Загадочный нарост на моем лбу стал моим проклятием. Каждый верил в руку Даемонову, наложившую эту порчу на меня, и каждый поп, каждая Пресвятая Мать, каждый церковный служитель… каждый Брат мои и каждая Сестра моя… Они отказывались принимать меня. Я был проклят. Целиком и полностью. Мою свободу отобрали, а мои движения — сковали. Все, что я мог делать — ждать момента, или же слушаться приказов Братьев и Сестёр, что обращались со мной, как с порочным сыном. Они даже не называли меня Братом, проклиная саму мою сущность. Отрицая слова мои чистые. В церквях не мог я молиться, ибо прогоняли меня прочь священники и попы. Манускриптами пользоваться я не мог, ибо вход в Архивы и библиотеки мне был закрыт. Я даже не мог навестить Сестру свою Элизу — мученицу безгрешную! Пресвятые Матеря прогоняли меня прочь и покрывали меня проклятиями при каждой моей попытке пройти. Поклялись пролить мою кровь своими кинжалами, если я попадусь на глаза им. Я уже был готов упасть перед ними. Был готов лить слезы и просить прощения. Никогда я ещё не слышал подобных угроз и проклятий от пресвятых дев. Я лишь желал навестить Сестру свою! Неужели в моем добром поступке и в глазах моих честных они видят тёмный замысел?!
Сидя на коленях своих… я слышал плач. Плач Сестры моей Элизы, покой которой я нарушил. Она рыдала не от вида моего, но от презрения этого со стороны Матерей Пресвятых. Не могла она и слова произнести, и шагу сделать. Не только её, но и меня сдерживали указы Матерей. Лишь она одна осмелилась упасть рядом со мной, обняв меня всеми силами. Лишь она осмелилась назвать меня Братом своим:
— «За ч-что вы… За что вы презираете Брата моего, ве… ведьмы?! Неужели вы забыли слова свои?! Слова добрые и обещанья омыть душу его… м-м-молитвами?!»
Как же стыдно мне было признавать правду в словах её громких. Называть Матерей Пресвятых «Ведьмами» — жестокий путь, но в сей момент они вели себя, как бездушные девы. Такое ощущение, что весь мир забыл о моем существовании. Вся моя жизнь и мои достижения — стёрты в мгновение. И только Сестра Элиза, льющая слезы… вырывающая свои плечи из рук Матерей, переводя свои слова в крики и вопли… Лишь она одна запомнила моё лицо. Даже если на нем был виден знак порчи — она принимала меня за Брата своего. Судила не по виду, но по душе моей. И она была чиста. Теперь я знал это точно и не сомневался в этом. Пресвятые Матеря, ногами и руками своими, уложили меня на землю, сделав то же самое и с Сестрой Элизой. Её унесли прочь, в темницы церковные, где её ждало наказание за неповиновение и слова её. Меня же, связав верёвками, отнесли обратно в спальни Братские, взывая к себе помощь Епископа.
Действия мои привели меня к кандалам и клеткам церковных подземелий. Я был окован цепями, окружён крестами и огнями святыми. Глаза знакомые постоянно наблюдали за мной, пока вокруг меня собирались священнослужители. Наблюдали за мной священники, попы и Матеря Пресвятые, обсуждая судьбу мою. Они не знали, что делать со мною. Даже Епископ, после своего появления, не мог найти подходящего решения. Вместе они молились Отцу-Создателю, стараясь высечь из меня демоническую сущность, и я молился вместе с ними. Молитвы мои сводили их с толку, ведь я не чувствовал ни боли, ни ярости к молитвам этим. Я не был порочен, и это в лишний раз показывало им чистоту души моей.
«В нем растёт си-ильное зло, дети мои! Сын Даемона показывает своё истинное лицо!» — Епископ выходил из себя с каждой неудачной попыткой окрестить меня молитвами и водою святой. В душе моей таился лишь свет, и они, по какой-то причине, не видели его во мне. Не воспринимали свет этот за истину.
«Я не грешен, отче Епископ! Поймите же вы все это!» — мольбы мои пролетали сквозь уши священнослужителей. Сквозь уши Епископа, скрипящего зубами от гнева и усталости.
— «Вспомните фразу из писаний Матинфея: „Деяния порочат человека, а не внешность его“! Моя душа чиста!»
