Выйдя на поляну в десятке метров от лошади, Омаев остановился. Животное дернуло головой, переступало испуганно ногами, но от кустов не отошло. Лошадь стояла и косила на незнакомца большим выпуклым глазом.
– Ну-ну, лошадка! Ты здесь одна? Вот и я тоже один. Меня, как и тебя, бросили. Шатаюсь здесь, только что траву не щиплю.
Лошадь стояла и слушала, потряхивая головой, отгоняя надоедливую мошкару. Руслан присел на корточки, стал водить по траве рукой, продолжая говорить спокойным, ровным голосом. Он сорвал пучок травы, стал натирать им руки. От него не должен исходить резкий запах. Лошади не всех по запаху принимают. Тем более когда человек вышел недавно из боя, он может пахнуть тревогой, опасностью да еще отвратительным резким запахом сожженного пороха.
Поднявшись на ноги, Руслан стал ходить по поляне и срывать траву, выискивая участки, где в пучок может попасть немного щавеля. Лошади любят щавель. Жаль, что у него нет при себе кусочка хлеба. А лучше хлеба с солью. Лошади очень это любят. И сахар любят, но и сахара у танкиста с собой не было.
Продолжая разговаривать и рвать траву, Омаев подошел к лошади совсем близко. Дальше идти он опасался, почувствовав, что лошадь нервно дернулась и снова переступила копытами. Он, продолжая разговаривать, стал тянуться к ней, пытаясь поднести к ее морде пучок травы. И, о чудо! Лошадь не отшатнулась, а потянулась мордой к руке человека, принюхиваясь, шумно двигая ноздрями. Потом она очень осторожно, как это умеют только лошади, взяла мягкими губами из руки человека траву и стала мирно жевать.
Руслан тихо говорил нежные слова, называл ее лошадкой, красавицей и держал вытянутую руку. И только когда лошадь во второй раз взяла из его руки корм, он решился сделать шаг. Потом еще. Лошадь не двинулась. И он, протянув вторую руку, стал гладить ее по морде. Сорвал еще травы. И только теперь танкист понял, что лошадь не просто так стояла возле куста орешника. Она запуталась длинным ремнем, который волочился за ней. Это же постромка. Это точно артиллерийская лошадь, улыбнулся Омаев. А они послушные, терпеливые, не своенравные. Туда других не берут. Он распутал длинный ремень, оборванный на конце, и повел лошадь на поляну, где гуще трава. Ремень он привязал к своей руке. «Пусть попасется немного», – подумал он и улегся на траву. Закрыв глаза, слушал мерный неторопливый хруст. Благодарное животное паслось, пощипывая траву возле своего нового хозяина.
Рассвет только заглянул через запутанное колючей проволокой маленькое оконце под потолком, как двери распахнулись, и в барак, громко топая ногами, снова ввалились немецкие автоматчики. Они начали пинками и криками поднимать лежавших на нарах пленных, собаки лаяли надсадно, до хрипоты, пытаясь сорваться с поводков. Люди хмуро и торопливо сползали с рваных вонючих матрацев и строились по обе стороны прохода. Два унтер-офицера бегали по рядам, по только им известным признакам выбирали жертв и, толкая их палками, гнали к выходу.
Вот еще десяток, еще два десятка человек вытолкали на улицу. Вдоль шеренг оставшихся в бараке пленных неторопливо прошелся немецкий офицер. Он держал в руке, обтянутой черной кожаной перчаткой, упругий прут. Постукивая им себя по ноге, он шел, мельком осматривая русских, опускавших при его приближении головы. Дойдя до середины барака, он остановился возле четверых пленных, на которых поверх военной формы были надеты черные комбинезоны. Он поднял прут и отогнул воротник комбинезона молодого высокого пленного с русыми волосами. На петлицах стали видны лейтенантские кубики и танковые эмблемы.
– Du Panzerfahrer? Sind Sie Offizier, Commander? – спросил немец, вскинув удивленно брови. Потом повернулся и приказал унтер-офицеру: – Diese vier auch[6].
Подбежавшие автоматчики вытолкали танкистов на улицу, где уже стояли несколько десятков пленных, выведенных ранее.
«Вот и все, – подумал с тоской Алексей. – Ну раз все, тогда нечего и мучиться. Я сумею умереть с достоинством!»
– Что он сказал, этот немец? – спросил Логунов, прижимаясь к уху лейтенанта губами.
– Он понял, что мы танкисты, – как можно спокойнее отозвался Алексей. – И увидел, что я младший лейтенант.
– Спокойно, командир, – толкнул его в бок сержант. – Еще не все потеряно. Пока мы вместе, мы сила, экипаж. Надо будет, кинемся на них разом, так хоть в бою погибнем.
Колонна не прошла и ста метров, как четверых танкистов вытащили из строя и ударами автоматов в спины погнали между бараками. Все молчали, только Логунов шипел и вполголоса ругался на немцев.
– Потолкайся еще, курва. Храбрые вы все с безоружными. Ничего, я твою рожу запомнил. Первым удавлю при случае.
Место, куда подвели танкистов, больше напоминало сарай. Возможно, это когда-то и было сараем, вокруг которого выстроили лагерь. Соколов повернул голову и увидел неподалеку два деревянных бревенчатых дома с резными наличниками и аккуратными заборчиками вокруг палисадников. Вот и все, что осталось от чьей-то довоенной счастливой жизни. Два дома, сарай, а было тут когда-то село, судя по покосившейся церквушке за ограждением лагеря. А теперь в этих красивых, с любовью выстроенных и украшенных крестьянскими рукам домиках сидят немцы. И у палисадников не детвора играет, а стоят мотоциклы, машины, часовые в глубоких касках поглядывают так, как будто им это все принадлежит теперь по праву и на века.
Неожиданно со стороны домиков к танкистам побежал тот самый офицер, что распорядился взять их в бараке. Он приказал командиру отправиться вместе с ним, а остальных пока посадить под замок. Что-то подсказывало лейтенанту, что расстреливать его пока не собираются. И сразу внутри затеплилась надежда. Неужели еще поживем, неужели еще есть шанс?
Немецкий солдат толкнул стволом автомата Соколова между лопаток и повел следом за офицером. Они поднялись по ступеням на резное крыльцо. Солдат распахнул дверь и через большие сени все трое вошли в горницу. Увы, не было здесь скобленых столов и лавок, не было вязаных и расшитых рушников, скатерок, полотенец и образов в «красном углу». Грубый стол на железных ножках, видимо, складной походный. На нем несколько полевых телефонных
