Поскольку в любой ситуации порой необходимо «выпустить пар», как-то утром я даю своим товарищам умыться, справить нужду и не беспокоиться на мой счет. Чувствую на себе их любопытные взгляды; они не понимают, что у меня на уме! Каждое утро охранник, из-за цвета лица прозванный Мексиканцем, проходит вдоль камер со стороны двора и стучит по всем решеткам, дабы убедиться, что никто не воспользовался ночным временем, чтобы распилить их для подготовки побега. Его приближение слышно издалека. Когда мои сокамерники заканчивают свой туалет, я прошу М. Варокье проследить за приближением Мексиканца. Тот, взобравшись на табурет и прижавшись лицом к решетке, следит. Ориентируясь по шуму, Варокье сообщает о появлении «мексиканского стукача по решеткам» в двух камерах от нашей, но только первого этажа, потом спрыгивает с табурета, освобождая место для меня. Дождавшись нужного момента, я быстрым и резким движением опрокидываю парашу, точнее, ее содержимое в окно. Немедленно разразившаяся ругань, громкая и обильная, подтверждает, что я не промахнулся мимо цели!
Все разражаются смехом, и наша камера наполняется неудержимым весельем. Время от времени такое очень даже здорово! Я прикидываю, что Мексиканцу потребуется пять-десять минут, чтобы добраться до нас. Ему нужно пройти все крыло, попасть в «централ», затем в наше крыло второго этажа. Однако не проходит и трех минут, как ключ уже отпирает замок нашей двери, и она яростно распахивается настежь! В дверном проеме Мексиканец, его и без того красная рожа теперь просто побагровела. От ярости глаза готовы вылезти из орбит. Но никто из нас не в состоянии удержаться от смеха! На нем все еще содержимое параши! Он орет, и только с третьего раза мы можем понять, что он говорит, но в том нет необходимости. Мы и без того догадались! Мексиканец желает знать, кто вылил ему на голову содержимое параши. Мы, как можно невиннее, переглядываемся, хотя все равно не можем сдержать смех. Выйдя из себя, он заявляет, что если виновник содеянного не признается, то все обитатели камеры отправятся в карцер. Естественно, не желая, чтобы наказывали моих товарищей, я подхожу к нему и говорю, что сделал это потому, что параша была слишком полная, но откуда нам знать, что он находился внизу, особенно учитывая, что нам строго-настрого запрещено выглядывать в окно, тем более что мы все равно не можем наклониться и посмотреть, что там, под нами. Мое замечание мало успокаивает Мексиканца, поскольку тот отлично улавливает в моих словах насмешку, которую я даже не пытаюсь скрыть. Он объявляет, что отведет меня в карцер в подвале, и, разозлившись, даже не позволяет взять с собой постельное белье.
После долгого блуждания по все более и более темным коридорам я попадаю в обещанную мне темницу. Сейчас около 10:00 утра, на улице вовсю светит солнце, а здесь темно, как ночью. Крошечное окошко вверху стены пропускает лишь тонкий лучик света. Высота карцера где-то в полтора раза больше, чем в камере, из которой меня забрали, а площадь примерно такая же, хоть мне и кажется, что больше, поскольку я здесь один. В самом дальнем конце широкая струганая доска; это мое убогое ложе! Доска покрыта лаком и оказывается еще более жесткой для сна, чем обычная. К тому же она слегка наклонена, из чего следует, что всю ночь, примерно каждые тридцать минут, по мере сползания вниз мне придется заползать обратно вверх! Похоже, бесконечная бессонная ночь мне обеспечена. Это какой же изощренностью или тупостью надо обладать, чтобы установить доску подобным образом?
Из стен сочится влага, они буквально пропитаны ею, поэтому, не имея чем укрыться, я остаюсь на милость сырости и холода! В таких условиях будет непросто провести все ночи. На мне только брюки и очень легкая куртка – все как всегда. Дни не менее длинные – без чтения, без возможности писать, без вообще какого бы то ни было занятия, без того, на что можно смотреть и изучать, безо всякой мебели. А если бы у меня было что читать или чем писать, то все равно в царящей здесь полутьме это оказалось бы невозможно. И еще тишина! Она настолько полная, что кажется мне оглушающей! Поскольку в карцере двойные двери, между которыми преддверье, из коридора до меня не доносится ни малейшего звука, тем более что он совершенно пустой и отделен от других крыльев еще одним коридором и еще одними дверями. Снаружи тоже не доносится никаких звуков. Обычно мне нравится тишина, но здесь она просто невыносима.
Нужно придумать, как убить время, поэтому я принимаюсь, сантиметр за сантиметром, исследовать свою темницу. Там, где стены красного кирпича не выщерблены, они пропитаны смолой и побелены. И там я обнаруживаю надписи, сотни настенных надписей, нацарапанных даже там, куда человек не может дотянуться. Как им это удалось? Надписи всех сортов и фасонов: «Mort au vaches!» – «Смерть полицейским!»; и, конечно, классика – альфа и омега всех заключенных: «Toi qui entres ici, abandonne tout espoir!» – «Оставь надежду, всяк сюда входящий!»; «Сознаешься – пропадешь»; «Подобно Дантону, они развязали террор. И, как Робеспьер, падут его жертвой». Надписи от самых неприличных до крайне философских. Здесь томились и интеллектуалы!
В карцере я провел три дня и три ночи. 72 часа, и каждый час тянулся, словно целый день. И один, абсолютно один, поскольку утром тюремщик оставлял мне кувшин воды и кусок черствого хлеба, а вечером миску водянистого супа, ради которого не стоит и рот открывать. Вот и вся еда. Без малейшего общения, без каких-либо звуков, как если бы я вдруг оглох. Словно в склепе, где можно прохаживаться по пространству в 6 или 7 квадратных метров, меньшем, чем грузовой поддон. И только размышления позволяли мне убедить себя, что я все еще на этом свете, что я живое, мыслящее существо! Даже если мои мысли и не слишком добрые. С течением дней во мне росло ощущение бесконечности заключения. Вопреки ужасу, горечи и панике, охватывающей всех невинных людей, которые попадают за
