Возможно, тот адвокат, что прислала одна из моих сестер, сделал бы для меня все возможное, более того, я почти уверен, что так оно и было бы, но в то время защита мало чего могла добиться. В таком случае зачем нанимать его и делать меня обязанным? Я никогда не хотел быть кому-то обязанным. Однако я и в самом деле повел себя не слишком любезно с Ме П. и не проявил даже элементарной вежливости, хоть он и взял на себя труд повидаться со мной! Если бы мне только представился случай ответить повежливее, выразить свои сожаления и попросить прощения! Несомненно, моя реакция была более чем невежливой, но вполне логичной. Кроме того, после всего, что мы видели и пережили, наша нервная система находилась на пределе. И это не оправдание, а объяснение. Я не сожалею о содеянном – и сейчас не более, чем тогда. Просто мне жаль, что я, возможно, оскорбил Ме П. и поставил сестру в довольно неловкое положение.
Еще я помню два побега из Пети-Шато. Их вполне могло быть больше, но этих беглецов я знал лично. Хотя бежали они не вместе. Один из них, Франц Л., легионер-ветеран, сбежал, когда попросил оставить его одного во время перевозки в Palais de Justice – Дворец правосудия (зал суда). Он растолкал надзирателя и жандармов и был снова схвачен только значительно позже. Другой, Вили В., был то ли юристом, то ли редактором газеты «Ле Суар». Высокий, элегантный, привлекательный – то, что называется «представительный». Ему удалось устроить побег тоже при перевозке в Дворец правосудия. Вили был спокойным и сдержанным, едва ли не застенчивым человеком, поэтому его побег так изумил нас. Но, как вы увидите, имели место и другие схожие случаи. Позднее мы узнали, что Вили спланировал все заранее. Его жена, с пятью или шестью детьми, несколькими неделями раньше уехала в Аргентину, а немного позже туда без особых проблем прибыл и он.
Некоторые из беглецов с самым дружеским намерением посылали своим бывшим сокамерникам почтовые открытки из своего нового Эльдорадо. И, как верх учтивости, даже кое-кому из суровых тюремщиков, а директор тюрьмы получил пару открыток из Венесуэлы или откуда-то еще! Истинная правда! Была также открытка из Ирландии. И еще я не могу забыть один очень характерный случай, прекрасно иллюстрирующий умонастроения того времени. Случилось это во время перевозки из Дворца правосудия, если не ошибаюсь, 9 мая 1946 года, когда я только что узнал, что суд надо мной отложен на более поздний срок. Как и другие, я несколько часов прождал в тесной камере здания суда только для того, чтобы мне сообщили об отсрочке слушания моего «дела». Когда я занял место в тюремном фургоне, среди «политических» оказался один «уголовный» заключенный. Если я правильно помню, то его осудили на два или три года тюрьмы за убийство собственной матери! Оскорбленный тем, что его поместили среди «коллаборационистов», он упрямо не хотел ехать в одной с нами машине. Отказывался находиться вместе с такими ублюдками, как мы! Представляете? Хотите – верьте, хотите – нет, но в тюрьму он вернулся на такси! Поставьте себя на нашем месте – ведь мы всегда считали убийство чьей-то матери худшим из преступлений. Мы были потрясены. Видимо, наши моральные принципы безнадежно устарели; после «освобождения» все понятия кардинально переменились! Так что же, теперь нам придется жить в другом мире?
Но я веду свой рассказ отсюда, из нашего «дворца», из Пети-Шато, и это действительно так, но только не подумайте, что мы вели здесь «придворную» жизнь и общались только с достойными людьми! Тем не менее во время ежедневных прогулок во дворе я мог встретиться или пообщаться с принцем. Настоящим принцем крови, а не самозванцем или опереточным. Чрезвычайно утонченный, высокий и привлекательный, он постоянно носил шляпу «иден», по которой его можно было узнать еще издалека.
Еще мне выдался случай познакомиться с двумя немецкими пятнадцатилетними мальчиками. Один из них приехал в Бельгию в надежде разыскать своего бельгийского отца, некоего Ван К., проживающего в Антверпене. Его мать погибла в Германии во время бомбардировки последних лет войны. Оставшись один, он надеялся найти своего, возможно, единственного родственника, свою последнюю надежду. Но мальчика арестовали, как подозрительного, еще до того, как он отыскал его! Что делает этот ребенок и его приятель в тюрьме? Очевидно, они представляют серьезную опасность для безопасности государства! Какая драма – столкнуться с этим человеческим зверинцем! И в таком возрасте! Он и его приятель, который просто отправился с ним, чтобы не оставлять друга одного, были возвращены в Германию после нескольких месяцев заключения и без возможности отыскать отца. Какое мнение сложится у них о «взрослых» и об «официальных властях», когда они однажды станут взрослыми?
Как-то, спускаясь во двор для прогулки, я нарвался на неприятности с надзирателем. Казарменный двор, где происходили прогулки, был огорожен перистилем (крытая колоннада. – Пер.), шедшим вдоль зданий с трех сторон двора. Между колоннами перистиля тюремные власти натянули заграждение из колючей проволоки. Вместе с другими заключенными я спускался по лестнице, ведущей во двор. Как обычно и как у многих арестантов, во рту у меня была незажженная сигарета. Подчеркиваю, незажженная! У подножия лестницы я увидел надзирателя, уставившегося на меня. Я тут же сообразил, что он смотрит на мою сигарету, но не видел причины вынимать ее изо рта. Когда я поравнялся с ним, он не мог не заметить, что сигарета не горит и даже никогда не была зажжена, поскольку мы находились не более чем в полуметре друг от друга. Тем не менее он выбил ее у меня изо рта тыльной стороной ладони, задев при этом лицо! Кровь во мне вскипела, и я яростно оттолкнул его, но не ударил. Таким образом надзиратель налетел спиной на колючую проволоку, за которую зацепился кителем так, что не мог освободиться сам. Он тут же заорал, что я напал на него, и позвал на помощь своих коллег и двоих оказавшихся рядом жандармов. Они бесцеремонно скрутили меня, и две минуты спустя я оказался в карцере под правым крылом, в его подвальном этаже.
Видимо, этот придурок хотел лишь грубо позабавиться или спровоцировать стычку. Внутренние правила устанавливали, что курение разрешено только во время прогулок, и этот надзиратель, наверно, решил, что прогулка начинается только тогда, когда чья-то нога ступит на
