Когда mon Cher Maître, мой дорогой мэтр («мэтр» – форма обращения к адвокату или нотариусу. – Пер.) – теперь я так его называю, – сказал мне, что собирается изучить мое досье, у меня тут же возникла идея сделать то же самое, поэтому я подал прошение. И не столько из любопытства узнать, в чем меня обвиняют или что содержится в досье, а сколько для перемены обстановки, чтобы немного развеяться и посетить Bureaux de l’Audotorat, прокурорскую службу, где власти на скорую руку стряпали дела, чтобы избавиться от нас. Рано утром тюремный фургон доставил меня, вместе с другими арестантами, на улицу Луа. После ожидания в подвале нас отвели на первый этаж. Один из арестантов сказал мне, что очень многим заключенным здорово досталось в этих подвалах в последние месяцы 1945 и первые 1946 года. Когда мы расселись за столами, нам принесли наши досье. За столом со мной фламандский поэт, Берт П., я хорошо это запомнил, потому что мы здорово тогда посмеялись! Я и вправду решил не принимать ничего всерьез. Да и как не смеяться над тем, что нашлось в моем досье, над всем тем, в чем меня обвиняли? Это вполне могло быть досье братьев Далтон (группа преступников американского Дикого Запада в 1890–1892 годах. – Пер.) или самого Аль Капоне. Тогда бы это имело смысл, но мое досье не содержало никакого смысла. И не встречайся на каждой странице мое имя, можно было бы подумать, что мне дали чужие документы. Я сделал только частичную его копию, поскольку оно оказалось весьма объемистым, настолько объемистым, что занимало две папки. Чтобы только прочесть его, мне понадобилось бы две или три недели, а у меня был только один день или, в лучшем случае, два.
Не помню, чтобы обнаружил в досье анонимные письма, но доносы исходили от абсолютно незнакомых мне людей. Единственной, кого я знал, оказалась моя мачеха! Но вы должны понимать, что тут свою роль сыграла история распада семьи. А мой отец умер в 1944 году! Вам уже известно, что к религии я не имел никакого отношения с 1941 года, как и мои братья и даже сестра. Религия всегда была чуждой нашим политическим предпочтениям, но только не моей душе. Как и мой отец, она всегда находилась на противоположном полюсе наших политических убеждений!
Ни знакомого, ни соседа, близкого или дальнего, ни даже того, кто стащил мои рубашки в 1940 году, во время нашего исхода! Никто из них не свидетельствовал против нас, не сделал ни одного сколь-нибудь недоброжелательного заявления. Эти люди могли иметь отличную от моей политическую ориентацию, но мы никогда не вступали в конфликт. Меня обвиняли одни лишь незнакомые мне люди. Можете себе представить, кто попросил их об этом! И, в довершение всего, обвинения одновременно касались моего отца и сестры. Ощущение абсолютной нереальности происходящего. У меня сложилось впечатление, будто я читаю досье кого-то совершенно постороннего мне человека. Словно в романе, и такое ощущение оставалось у меня с самого ареста. Я постоянно спрашивал себя, не сон ли это, однако реалии повседневной жизни каждый раз доказывали обратное!
Есть еще одно воспоминание, о котором я должен рассказать, поскольку такое случалось крайне редко и практически не проявлялось в то время. Речь идет о чувстве сострадания по отношению к нам. Хоть мы никого и не просили ни о каком сострадании! Это было бы ниже нашего достоинства. Мы требовали лишь беспристрастного правосудия и человеческого обращения. И не получили ни того ни другого, хотя со временем режим заключения смягчился, стал чуть более «либеральным». Но, как вы потом увидите, такое происходило далеко не во всех лагерях. Вот что мне запомнилось. В канун Рождества с улицы до нас вдруг донеслась музыка, исполняемая слаженным музыкальным ансамблем! Что поначалу вызвало у нас недоумение, поскольку целая вселенная отделяла нас от звучания серенад, которые оказались рождественскими гимнами и мелодиями, исполняемыми оркестром и хором Армии спасения под стенами нашей тюрьмы! Один из активистов, вооруженный мегафоном, даже обратился к нам: «Для наших заключенных, для ВСЕХ заключенных!» – подчеркнул он. Подробностей я уже не помню, но речь шла о мире, любви, солидарности, понимании и надежде на скорейшее освобождение. Нас искренне тронуло это обращение, поэтому мы все приумолкли. По крайней мере, я точно был растроган. Музыканты были единственными, кто сделал открытый публичный жест по отношению к нам, причем во времена, когда каждый был подавлен террором и не осмеливался проявлять к нам добрые чувства. Это внимание, которое в наши дни может показаться малозначительным, имело в тот момент столь важное для нас значение, что я никогда не забывал о нем. Помимо наших семей и нескольких друзей, крайне редких в то время, оказывается, нашлась группа людей, которые думали о нас и открыто продемонстрировали это. В ту эпоху нужно было обладать незаурядной смелостью для подобного поступка. Мои строки можно считать выражением благодарности, хоть и запоздалой, но от этого не менее искренней.
На самом деле пара журналистов и несколько известных личностей несколько раз, более или менее робко, поднимали голос в нашу защиту – увы, без особого общественного резонанса и без малейших улучшений условий нашего содержания. Кажется, я уже говорил об этом, но боюсь, что мог и забыть, и тогда кто-нибудь вдруг решит, будто я забывчив!
И ради мира, чтобы воцарилась справедливость, раскаявшись, покорно просим мы прощенья.
Андре ШеньеПРАВА ЧЕЛОВЕКА[111]Статья 10
Каждый человек, для определения его прав и обязанностей и для установления обоснованности предъявленного ему уголовного обвинения, имеет право, на основе полного равенства, на то, чтобы его дело было рассмотрено гласно и с соблюдением всех требований справедливости независимым и беспристрастным судом.
Статья 11
1. Каждый человек, обвиняемый в совершении преступления, имеет право считаться невиновным до тех пор, пока его виновность не будет установлена законным порядком путем гласного судебного разбирательства, при котором ему обеспечиваются все возможности для защиты.
2. Никто не может быть осужден за преступление на основании совершения какого-либо деяния или за бездействие, которые во время их совершения не составляли преступления по национальным законам или по международному праву. Не может также налагаться наказание более тяжкое, нежели то, которое могло быть применено в то время, когда преступление было совершено.
Статья 12
Никто не
