Можете не сомневаться, что патрули и вылазки бригады следовали одна за другой и что бригада быстро заслужила прекрасную репутацию в войсках СС. В канун Рождества стоит крепкий мороз и ясная, яркая луна рассеивает тени над безмолвной степью. В избе мы поддерживаем огонь, и я раскладываю свои бумаги на столе и пишу письмо домой. Керосинка едва освещает лист бумаги, который я пододвинул к самой лампе, дабы хоть что-то видеть. Малейшее дуновение заставляет пламя мерцать, и мне приходится ждать, пока оно снова не станет ровным, чтобы продолжить письмо. На самом деле этот погруженный в масло кукурузный стебель дает крайне скудное освещение. Я доверяю бумаге то, что не произносят вслух, чем благоразумие не позволяет мне делиться с моими друзьями, со своими товарищами. Когда я делаю перерыв и возвращаюсь к своему занятию, то замечаю на стене свою искаженную и колеблющуюся тень, протянувшуюся до потолка, где вьются мухи, привлеченные присутствием кур в соседнем помещении. И вдруг я вижу себя в такой же ситуации, только более чем в тысяче километров отсюда, в Кубано-Армянске, в самом сердце Кавказа, в сентябре 1942 года! Как и сейчас, я писал при свете похожей лампы и моя фигура подобным же образом отбрасывала тень, только тогда было лето. Пока я оставался неподвижным, верх стен и потолок будто окрашивались в черный цвет, а сама комната погружалась в тишину. Но стоило мне сделать чуть резкое движение или выпрямиться, как вся комната оживала; снова проявлялась белизна потолка и стен, и воздух наполняло жужжание… Это были тысячи мух, заполонивших все верхнее пространство комнаты. Малейшее движение беспокоило их, и они взлетали, наполняя избу гулом своего роя. Поначалу это казалось чем-то невероятным, даже безумным, но, как я уже говорил, привыкаешь ко всему. Утром открываешь дверь, и женщина, размахивая кукурузным стеблем с листьями, выгоняет большую часть насекомых на улицу. Когда двери открываются, мухи спокойно возвращаются обратно, и к вечеру они снова на месте, все до единой.
Мухи есть в избе и сейчас, но в значительно меньшем количестве, поскольку теперь зима. У меня нет ни малейшего желания праздновать Рождество, поэтому я вызываюсь стоять этой ночью на посту, что позволит кому-нибудь из товарищей отдохнуть или отпраздновать Рождество. Я в порядке, мне нравится то, чем я занимаюсь, поэтому со мной все будет хорошо. Около 22:00 кто-то стучит в мою дверь, и в дверном проеме появляется Август Д. Я считаю Августа немного чудаковатым. Хороший человек, большой и плотный, хоть и долговязый, со слегка покатыми плечами. Ему где-то от 35 до 40 лет. Кажется, он говорил, что у него есть дети – если не ошибаюсь, две дочери. Помню, еще в Вильдфлеккене меня всегда поражала длина писем, которые он получал, и я спросил его, не зачал ли он, случайно, своих детей по почте. Он только счастливо улыбнулся, но не стройте иллюзий на его счет. Он из Шарлеруа, где работал инженером.
Однажды, как обычно улыбаясь, он показывает мне одно из писем длиной не менее трех страниц. Оказывается, это домашние счета! Со всей серьезностью он объяснил мне, что не позволяет своим женщинам безалаберно тратить деньги. Также припоминаю другую историю, когда Август заставил меня смеяться. Взгромоздившись на свой мотоцикл, готовый уже отправиться с каким-то поручением, он заметил меня и, с энергичным «Привет, начальник!», вскинул левую руку в приветствии, одновременно добавляя газа правой – но больше, чем следовало бы. Мотоцикл встал на дыбы, сбросил тушу запутавшегося в снаряжении Августа на землю и, сделав рывок метров на двадцать вперед, остановился! Даже когда Август катил на своем мотоцикле, из-за его длинных ног создавалось впечатление, будто они волочатся по земле.
На пост мы отправляемся вместе. Поскольку температура -25, я натягиваю шинель поверх мотоциклетного непромокаемого плаща и сую ноги в валенки. Холод набрасывается на нас с самого порога. Мы выходим на дорогу, пролегающую через деревню в 10 метрах от моей избы, и осторожно ступаем там, где снег не сильно утрамбован, поскольку подошвы валенок совершенно плоские, а дорога жутко скользкая. Руки, хоть и в перчатках на меху, в карманах, автомат на плече. Август, к счастью, вооружен винтовкой. Мы неспешно идем бок о бок, приглушенно переговариваясь сквозь ткань наших балаклав, поскольку сильный мороз сушит горло и носовые пазухи. Когда мы на мгновение останавливаемся, то слышим мороз! Снег хрустит, даже когда мы не наступаем на него. Такое потрескивание издает все вокруг – балки домов, деревья, кусты, дерево заборов, – все трещит и стонет, словно плачет от холода. Чистое небо усыпано звездами, в невероятно ярком лунном свете отбрасываются тени, такие же четкие, как при солнечном свете! Снег сияет вокруг, как в волшебной сказке. Когда в конце тропинки между избами мы выходим в поле, оно представляется нам морем черного цвета, распростершимся в бесконечность! Перед нами, в сотне метрах левее, чернеет пустота – это опушка леса. Несмотря на мороз, мы с восхищением любуемся этим сказочным зрелищем. Поскольку в такую погоду можно быстро замерзнуть, то необходимо согреться, и мы продолжаем путь. Мы шагаем, как обычно, бок о бок, как вдруг Август поскальзывается и теряет равновесие. Возле моего левого уха свистит пуля! Она чуть было не попала в меня! Черт побери, Август! Ты что, совсем рехнулся? Забыл о правилах безопасности? Ведь я столько раз говорил тебе не держать так винтовку, когда твой палец на спусковом крючке, да еще, вдобавок ко всему, через карман! Август лежит и смотрит на меня, то ли с ангельской, то ли с идиотской улыбкой – считайте как хотите. Я вижу его при лунном свете так же ясно, как если бы это был дневной. И ору на него что есть сил, пока мой гнев полностью не иссякает. Я больше не испытываю ни желания, ни удовольствия
