Потом он заговорил. Конечно же, разговор наш начался с вопросов, предписываемых правилами хорошего тона – он спрашивал, как я себя чувствую в этой эпохе, что думаю о ней. Нравится ли мне Царское Село и этот великолепный парк. Стоило начать беседу – и мы немного раскрепостились. Николай стал интересоваться «нашей» эпохой. Он сказал, что мечтал бы там очутиться хоть на несколько минут.
– А что именно вы хотели бы увидеть, Николай Александрович? – спросила я.
– Все эти чудеса, о которых ваши люди много рассказывают – самолеты, космические ракеты… Ну и вообще – увидеть, какой стала Россия через сто лет. Какой там народ… Чем он живет, о чем мечтает, к чему стремится…
– Ну, Николай Александрович, за несколько минут вы этого не узнаете, – ответила я. – Люди в России разные, у каждого свои представления о жизни. И сама жизнь тоже… не сказать, что идеальная. Много есть и неприглядного, и чудовищного, на ваш взгляд, но давайте пока не будем о плохом… Пока не будем, потому что мы как раз и явились в этот мир для того, чтобы это плохое никогда не случилось.
Он кивал в такт моим словам.
– И все-таки хотелось бы глянуть хоть одним глазком… Будущее! Оно так притягательно…
Он задумался, очевидно, представляя себе мир двадцать первого века. Наверняка он идеализировал его в своих представлениях – что ж, человеку это свойственно. А тем временем стало прохладней. На небе высыпали звезды… Что-что, а уж звезды здесь – не то, что там, в нашем времени. Здесь они яркие и близкие – очевидно, потому, что атмосфера в ЭТОЙ эпохе существенно чище. Такие звезды я раньше видела только в горах…
– Я вот думаю… – подал голос Николай, – родись я там, в вашем времени – чем бы мог я заниматься?
– О, вы наверняка нашли бы применение вашим талантам, – охотно подхватила я эту тему. – Вы могли бы стать, к примеру, инженером или архитектором… Ну не знаю… Политиком же вы не хотите быть?
– Пожалуй, нет, – немного подумав, ответил он. – Впрочем, честно говоря, не знаю. Но если я не справился с ролью императора, то, думаю, мне не стоило бы вообще ступать на эту стезю. – Говоря это, он как-то горестно хмыкнул и добавил: – Я с первого дня чувствовал, что быть императором – это не мое призвание. Но отказаться было немыслимо, и я тащил тот груз, который взгромоздила на меня судьба у смертного одра моего отца. Сначала я думал, что со временем станет легче, что я научусь быть настоящим императором, но становилось только тяжелее и тяжелее, а об остальном, Алла Викторовна, вы уже знаете.
Я не стала возражать. Немного помолчав, я мягко произнесла:
– Николай Александрович… Скажите, как вы собираетесь дальше жить? Я же вижу, какой груз вы носите в душе. Чувство вины и горечь потери, крах всех надежд – это и вправду тяжкое бремя для любого человека. Поделитесь со мной, я не осужу вас. Расскажите, что тревожит вас. Может быть, я смогу вам чем-то помочь…
Мне и вправду хотелось ему помочь. Я прекрасно видела, что он ни с кем не может поделиться своими тяжкими думами. Почему так? Наверное, потому, что на самом деле у него не было такого близкого человека, который понял бы его до конца. И я надеялась, что, может быть, мне удастся стать таким человеком. Просто выслушать по-дружески, поддержать его упавший дух… Очень он был мне симпатичен, этот русский император-неудачник. Тянулось к нему мое сердце, в котором расцветали нежность и сопереживание. Я так хотела его расколдовать, этого Темного Рыцаря…
Каждый вечер мы подолгу бродили по аллеям. Мы разговаривали. Точнее, говорил он. Я же не решалась вставить даже слово, боясь, что его порыв остынет. Он говорил со мной так, как если бы рассуждал сам с собой. Но при этом он чувствовал мою теплую руку на своем локте… И от этой близости, от этой его откровенности и открытости я все больше ощущала, как крепнет между нами некая невидимая связь. Связь, которую было трудно теперь оборвать… И я знала, что теперь это станет нашей доброй традицией – каждый вечер прогуливаться по парку. Я остро чувствовала, что нужна ему, что он придает большое значение нашему общению и видит в моем появлении некий высший промысел… Впрочем, так оно, скорее всего, и было на самом деле.
19 мая 1904 года, утро. Санкт-Петербург, Варшавский вокзал
Борис Викторович Савинков, революционер, террорист, литератор.
Варшавский экспресс, в котором я путешествовал в вагоне первого класса, прибывал на вокзал ранним утром. Долой все предосторожности – благодаря содействию мистера Джона Доу, я теперь не русский подданный Борис Савинков, а состоятельный британец Гленн Форман, прибывший в Петербург по торговым делам. Ну, здравствуй, Питер, здравствуй, дорогой, ждут меня здесь вскорости великие дела… Такие великие, что у меня учащается пульс, когда я начинаю думать об этом. Последний раз подобное свершилось почти четверть века назад, когда народовольцы ликвидировали Александра Второго. Теперь мне предстояло повторить подвиг, который прежде совершили Рысаков и Гриневицкий.
Схожу с поезда и прогулочным легким шагом иду по перрону с одним легким саквояжем в руке. Там тугая пачка фунтов и аккредитивы на предъявителя. Это пока еще не тот миллион швейцарских франков, который мне обещали в качестве вознаграждения, а всего лишь оружие, необходимое в нашей борьбе. Обычно полиция не обращает внимания на одетых с иголочки состоятельных господ. В понимании городовых и филеров, революционер – это бедный, плохо одетый человек с голодными глазами. Они совсем не ждут, что бомбу в царя или его министра может бросить хорошо одетый и подстриженный по последней моде господин. Помимо конспирации и свободы перемещения, которые обеспечивает респектабельный внешний вид состоятельного господина, деньги в моем саквояже сами по себе являются оружием. Они отпирают прежде закрытые двери и помогают найти друзей там, где их отродясь не было.
Кроме того, респектабельный господин с британским паспортом вполне может зайти в оружейную лавку и закупить пистолет для самообороны от городской шпаны, которой в столице Российской империи предостаточно. Вплоть до самого современного браунинга образца 1903 года. Убойная, скажу я
