— Так что насчет хорватов можешь не переживать, один раз им удалось застать нас врасплох, но такое больше не повторится. Слишком высокую цену мы заплатили за эту беспечность.
— Значит здесь глубокий тыл и безопасность, — все же уточнил на всякий случай Андрей.
— Да тыл, конечно тыл, — качнула головой Милица, все еще глядя куда-то сквозь него. — Правда, далеко не глубокий…
— Не глубокий? — удивленно переспросил Андрей.
— Да, совсем рядом в Яйце, Травнике и Бугойно хозяйничают мусли…
— Кто? — он искренне не понял этого слова.
— Мусли, муслимы, — раздраженно пояснила она. — Так мы зовем мусульман.
— А…, — наконец сообразил он. — Мусульмане, они же боснийцы, это те самые…
Яростно сверкнувший взгляд Милицы заставил его поспешно умолкнуть, с ужасом глядя на то, как судорога ненависти кривит ее красивые, правильной формы губы.
— Никогда… — страшным шепотом начала она. — Никогда! Слышишь?! Не произноси при мне этого слова!
Он даже отодвинулся, недоуменно тараща глаза, такой сильный заряд концентрированной ярости и злобы исходил сейчас от этой хрупкой женской фигурки.
— Боснийцы, это те люди, которые живут в Боснии. Хозяева этой страны. Понимаешь? В России живут русские, в Сербии — сербы, а в Боснии — боснийцы.
Андрей поспешно закивал, готовый сейчас подтвердить что угодно, лишь бы она успокоилась и из разъяренной готовой разорвать его на части фурии вновь стала прежней противной и насмешливой девчонкой.
— Мусульмане здесь не хозяева, понял?! Они не боснийцы! Они выродки и ублюдки, турецкие прихвостни. Но не хозяева, понял?! И не смей их так называть!
Андрей вновь согласно замотал головой, с таким усердием, что начал опасаться, как бы не оторвалась шея. Его показная покорность принесла свои плоды и в какой-то момент, он с облегчением заметил, что Милица начала успокаиваться. Ее горящие мрачным огнем глаза, как-то разом потухли и потускнели, напоминая теперь остывшие, тронутые серой золой угли, лихорадочный румянец ушел с щек, уступая место мертвенной бледности, судорожно сжатые в кулаки руки расслабленно разжались…
— Прости, мне не стоило кричать на тебя, — мертвым, лишенным интонаций голосом произнесла она. — Ты не местный и не обязан разбираться в наших делах…
Андрей осторожно коснулся ее руки, почувствовал мелкую нервную дрожь, сотрясающую все ее тело… И больше не в силах сдерживать безотчетный порыв пожалеть, спасти и защитить эту женщину-девочку, такую разную и непредсказуемую, только сегодня увиденную, но уже родную и близкую, он вдруг, сам пугаясь своей смелости, властно обнял ее за узкие вздрагивающие плечи и с силой привлек к себе, уже не заботясь о бесстыдно сползшем вниз одеяле, не стесняясь своей наготы. Она не сопротивлялась, доверчиво приникнув лицом к его груди, и вскоре он почувствовал на своей коже теплую влагу ее слез. Он гладил ее растрепавшиеся, выбившиеся из-под бархотки волосы, шептал ей какие-то успокаивающие и нежные глупости, до тех пор, пока она не прекратила конвульсивно дрожать и всхлипывать в его объятиях. Тогда он осторожно приподнял за подбородок ее покрытое слезами лицо и как мог спокойно и нежно поцеловал ее в губы. Она оттолкнула его с неожиданной силой, отпрянув назад.
— Что ты делаешь?! Не смей!
Андрей покорно отпустил ее и уже приготовился стоически перенести логично следовавшую за этим жестом пощечину, но она лишь обожгла его гневным взглядом, и порывисто поднявшись неестественно выпрямив спину и гордо вскинув подбородок, вышла из комнаты. Уже в дверном проеме она обернулась и сухо произнесла, глядя куда-то поверх его головы:
— Я передам матери, что вы очнулись. Она должна вас осмотреть.
Чуть громче, чем следовало, хлопнула входная дверь, и Андрей вновь остался в одиночестве предоставленный самому себе.
Мать Милицы, благообразная дама, лет шестидесяти, появилась минут через десять. За это время Андрей немного успел прийти в себя и справиться с захлестывающими разум чувствами и эмоциями. Поэтому когда дверь в очередной раз отворилась и на пороге возникла высокая совершенно седая женщина, с недовольно поджатыми губами, толкающая перед собой изящную хромированную тележку с закрытой массивной крышкой супницей на верхней стеклянной полочке, он нашел в себе силы, придав лицу самое невинное и благовоспитанное выражение чинно поприветствовать ее:
— Добр дан.
— Добр дан, добр дан, — сухо откликнулась женщина. — Как вы себя чувствуете, молодой человек? Голова не кружится? Нет ли жару?
— Спасибо, со мной все в порядке. Вот только какая-то слабость и ужасно есть хочется, только сейчас это понял.
— Что ж неудивительно, как-никак молодой здоровый организм и целую неделю на жидких бульонах. Немудрено, что вы голодны. Но пока, извините, все тот же бульон. За это время ваш желудок отвык от тяжелой пищи и, если накормить вас сейчас мясом, обязательно случится заворот кишок или другая подобная неприятность.
По-русски она говорила очень чисто и как-то старомодно строя фразы, зато в речи не проскальзывал тот еле уловимый акцент, что он заметил у Милицы. О чем Андрей тут же пожалел, оказывается, он уже отчаянно скучал по забавно грассирующему говору свой спасительницы. Вообще дочь была очень похожа на мать, тот же лисий разрез глаз, классически правильные черты и чуть более полные, чем должны были быть по всему складу лица, губы. Вот только тело с возрастом погрузнело и заменило воздушную легкость степенной основательностью, да кожа, увядшая и изборожденная морщинами, не сияла тем волшебным матовым блеском, что у дочери.
— Рада, что вы, наконец, очнулись молодой человек, — продолжала меж тем пожилая дама, подкатывая тележку к самой кровати. — В состоянии ли вы поесть самостоятельно?
— Конечно, конечно, — заторопился Андрей. — Я сам, не стоит утруждаться…
— Ну так уж и утруждаться, — губы женщины невольно растянулись в улыбке. — Мне уже приходилось кормить вас с ложечки, как маленького ребенка, думаю, не перетрудилась бы и в этот раз.
«Да что же такое? И эта туда же, — смятенно думал про себя Андрей. — Милица заявляет, что ей не впервой видеть меня голым, ее мать, оказывается, уже привыкла вливать в меня ложками бульон. И обе говорят об этом, как о чем-то само собой разумеющемся. Вот я попал!
