С тех пор, как братец Никита прознал о прогулках Алены по Москве, единственным ее развлечением стали посещения немногочисленных подруг. Иногда ее одиночество скрашивала Ефросинья Панина, иногда заглядывала Маша Романова, но чаще всего к ней забегали дочери Анисима Пушкарева: Глафира и Марьюшка. Одних их, конечно, не пускали, но Авдотья была вечно занята по хозяйству, и за девицами приглядывала пожилая холопка, которую обычно тут же спроваживали на кухню, чтобы не мешалась. Оставшись одни, девушки гуляли в саду, качались на качелях, потом шли в девичью примерять наряды и украшения или разглядывать мудреные картинки в заморских книжках.
— Хотела ленты новые, — застенчиво улыбаясь, говорила Глаша, — так все разобрали. В лавке хоть шаром покати, ни камки, ни атласа, ни кисеи. Как с ума все посходили.
— На смотр собираются, дурынды! — смешливо фыркнула Марьюшка, примеряя ярко красные коралловые бусы. — Правда, красиво?
— Дай-ка поправлю, — улыбнулась Алена, — вот так гораздо лучше! А что за смотр?
— Да так, глупости всякие, — смутилась старшая Пушкарева, внезапно припомнившая, о чем говорил батюшка, прежде чем отпустить их с сестрой в гости.
— Вот, примерь это, — протянула ей боярышня богато изукрашенный венец с подвесками.
— Охти мне! — Всплеснула та руками, — не посмею я такую красоту примерить.
— Ничто, примеряй, я хоть посмотрю, как оно выглядит.
Выдержать такое искушения девушка не могла и тут же надела убор. Критически осмотрев подружку, Вельяминова добавила к венцу серьги и ожерелье.
— Глаша, — взвизгнула от восторга Марья, — какая ты красавица!
— Правда?
— Конечно, правда! Жалко зеркала во весь рост нет, про какие мне Ваня рассказывал…
— Во весь рост, нет, — улыбнулась боярышня, — но кое что есть.
С этими словами она вынула из ларца небольшое зеркало в серебряной оправе и протянула его Пушкаревым. Вправду сказать, Глафира и без всяких украшений была чудо как хороша. Тонкие черты лица, белоснежная кожа, не требующая белил, и густые черные волосы, собранные в тугую косу могли, кого угодно лишить покоя, а уж богатом уборе и вовсе выглядела как заморская королевна. Пока она восторженно разглядывала себя в мутноватом зеркальце, ничего не забывающая Алена, наклонилась к девочке и тихонько спросила:
— Так что за смотр?
— Батюшка не велел говорить, — так же тихо отвечала ей она, — ты уж подожди, когда Глашка проболтается.
Боярышня нахмурилась, но тут же придала лицу приветливое выражение и мечтательно заявила глядя на любующуюся собой девушку:
— Надо бы тебе летник, вместо сарафана, или хоть накидку кружевную.
— Да где же ее взять?
— Сказывают в Кукуе любые кружева купить можно…
— У Лизки Лямкиной? Наверное, и у нее все скупили, в чаянии царю понравиться… ой!
— Что с тобой, али укололась?
— Нет, просто…
— Про смотр невест вспомнила?
— Так ты знаешь?
— Господи, да вся Москва только об этом и судачит!
— Слава богу! Ты уж прости меня Аленушка, а только не велели мне говорить, а ты и сама знаешь.
Пока они разговаривали, Маша завладела зеркалом, и критически оглядев сначала себя, а затем сестру с боярышней, заявила:
— Дал же бог кому не надо!
— Ты о чем это?
— О вас, о ком же еще. Тут Ваня, наконец-то надумал бросить свою кикимору заморскую, а вам и дела до того никакого нет! И я, как на грех, мала еще.
— Не говори так, охальная!
— Чего это я охальная?
— Погоди, Марьюшка, — улыбнулась Алена, — ты что же это, сама на смотр собралась?
— Ну, если вы с Глашей не пойдете, так и я сгожусь. Все краше чем эти дурынды квелые!
Самонадеянное заявление девочки было так забавно, что подружки не удержались от смеха, причем Машка смеялась громче всех. Наконец, отсмеявшись, Глаша серьезно сказала сестре:
— Перестань глупости болтать, не по чину нам в царские палаты!
— Я-то может, и глупости говорю, а вот кое-кто их делает.
— Ты про кого это?
— Да уж, не про тебя сестрица. Ты у нас по Первушке-подьячему сохнешь, а вот…
— Машка!!!
— Молчу-молчу. Ой, а что это за шум, не Никита ли Иваныч домой пожаловали? Глаша, пора нам!
Когда окольничий, тяжело ступая, зашел на половину сестры, подружек уже не было, а Алена задумчиво перебирала разложенные вокруг нее украшения. Брат немного потоптался, не зная с чего начать разговор, потом вздохнул, и хотел уже было выйти, но так и остался на пороге.
— Гляди ка, сколько приданного, — нашелся он, наконец, — надела бы убор какой, покрасовалась.
— На смотр и надену, братец мой милый, — кротко улыбнувшись, отвечала она ему.
— Прознала-таки! — вздохнул Никита.
— А ты что думал?
— Да ничего я не думал.
— А почто молчал?
— Тебя, дурочку, уберечь хотел!
— От судьбы не убережешь.
— Он и не развелся еще…
Взгляд сестры буквально облил окольничего пренебрежением к его доводу, так что он разозлился. Однако говорить правду было нельзя, и Вельяминов попытался найти отговорку.
— Аленушка, мы с тобой сироты. А для царской невесты род сильный важен, чтобы вся родня за государя была.
— И казну расхищать большим родом, куда как способнее, — охотно согласилась с ним она.
— Да что же это такое! — вскипел царский ближник, — не пойдешь на смотр, вот тебе и весь сказ!
— Никитушка, братец ты мой любимый, чтобы ты ни велел, я твоей воле покорна, но знай: на всем белом свете,
