— Здорово, чернильная душа, — поприветствовали его знакомые стрельцы, стоящие на часах у ворот, — не сопрел еще в подьячих то?
— И вы здравы будьте, — не стал чиниться парень, — слава богу, на службу не жалуюсь. Окольничий Вельяминов Никита Иванович здесь ли?
— Ой ли, не жалуешься, — ухмыльнулся чернобородый Семен, — кафтан в заплатах, да в чернилах, сапоги худые. В стрельцах то попригляднее ходил! А Вельяминов здесь, тебя дожидается.
— Как, дожидается?
— Да так, уж трижды справляться присылал, не пришел ли Анциферов Первушка, а то на дыбу вздеть некого.
— Да не слушай ты Семку, — усмехнулся второй стрелец, — ступай себе. Предупреждали нас, дескать, с приказа человек будет.
— Спаси Христос, Игнат, — поблагодарил его парень и прошел внутрь.
Обоих судей он нашел на втором ярусе башни, где была устроена оружейная. Вдоль всех стен были встроены полки, на которых лежало множество всякого оружия: фитильные мушкеты и пищали, перемежались с кремневыми карабинами и пистолями. С другой стороны навалом лежали сабли, палаши и связки наконечников для пик и стрелецких бердышей. Посреди стоял большой стол, за которым сидел сам окольничий, а с краешку сиротливо примостился писец и, высунув от усердия язык, записывал то, что ему диктовал расхаживающий вокруг Квашнин.
— Ружей кремневых, лютихской[37] работы три сотни и еще двенадцать, записал ли?
— Записал, батюшка, записал, — кивал писец, продолжая выводить пером буквицы.
— Пистолей, турецких, добрых, — двадцать три.
— Погоди, — прервал их Вельяминов, — не надо их писать. У рейтар оружия не хватает, а тут такое добро!
— А у солдат начальных людей, чем вооружать будем? — попробовал возразить московский дворянин.
— Сами себе сыщут!
— Так может, и кормов им давать не станем, а раздадим мушкеты, да протазаны, глядишь, и проживут, — усмехнулся тот.
— Пошути мне, — беззлобно отозвался окольничий и обернулся к двери: — Кого там нелегкая принесла?
— Я, господине, — поклонился, входя парень, — подьячий Первушка Анциферов, принес росписи.
— Ну, давай, раз принес.
Квашнин принял бумагу, и мельком глянув на нее, сунул писцу. Тот отставил перо и чернильницу развернул росписи и принялся нараспев читать:
— По повелению благоверного государя Ивана Федоровича, в белгородском полку поверстано в солдаты триста сорок шесть душ народу, разного звания, а по скудости тамошней снарядить их нечем, отчего полковник (?) бьет челом, и просит прислать: мушкетов фитильных… не разберу, — пожаловался писец, уж больно мудрено написано.
— Мушкетов — две сотни, шеломов солдатских — три сотни, пик или бердышей — сотню, да протазанов офицерских или хоть полупик с полсотни, — тут же по памяти доложил подьячий.
— Ишь ты запомнил, — не то, хваля, не то, насмехаясь, протянул Квашнин, — а прочее?
Первушка тут же перечислил все до последней гривенки, что только что написал в росписи: зелье пороховое, свинец на пули, сукна на кафтаны и кожи для сапог.
— И впрямь изрядно, — отозвался молчавший до сих пор Вельяминов, — не врал дьяк.
— Тебя в приказ Пушкарев устроил? — продолжал расспрашивать Квашнин.
— Верно, — не стал отпираться парень.
— А он тебе что, сват брат?
— Нет, сирота я.
— Ты из каких Анциферовых будешь? — неожиданно спросил окольничий.
— Степаном батюшку моего звали, — отозвался парень, — он стряпчим был, да сгинул где-то, а матушка в глад померла.
— В стрельцы как попал?
— К посохе прибился, а Анисим Савич, как узнал, что я грамоте разумен к себе взял.
— А я все думаю, где тебя видел? — неожиданно раздавшийся за спиной голос ввел всех присутствующих в ступор.
— Государь!!!
— Государь-государь, — проворчал я глядя на вскочивших Вельяминова и Квашнина и бухнувшегося в ноги писца, и спросил у подьячего — Это ты в лавке у Анисима торговал?
— Было такое, государь, — не стал отпираться с достоинством поклонившийся парень.
— Я же говорю, видел!
— И раньше еще, ваше величество, — вдруг отчаянно выпалил он.
— Это когда же?
— В остроге у Чертопольских ворот.
— Вот как? — немного недоверчиво протянул я, — припоминаю, было там среди посохи два отрока. Один с дурацким лицом…
— Сидорка — выпалил подьячий, — ты еще, государь, послу ляшскому предложил его в зад поцеловать.
— Точно, — рассмеялся я, — было дело! Не врешь, значит. А почему в ноги не кинулся как тот убогий?
— Слышал, не любишь ты этого.
— Есть такое дело, — усмехнулся я, — что еще расскажешь?
— Спрашивай, государь, все скажу без утайки.
Я задумчиво оглядел молодого человека и принялся рассуждать вслух:
— Раз в подьячих служишь, стало быть, грамотный. Слушать умеешь, а услышав понимать, значит не дурак. Опять же, не трус… а скажи мне, милый друг, чем ты Анисима прогневал, что он тебя со своего двора наладил?
— Как перед святыми говорю, ничем я Пушкареву не виноват! — горячо заговорил парень.
— А на дочек его не заглядывался? — вдруг грубовато спросил Квашнин.
— Не было такого!
— Ладно, не было, так не было, — подытожил я и обернулся к Вельяминову, — а скажи мне, господин министр, какого рожна ты тут со своим товарищем делаешь?
— Так запасы…
— Да вижу я что запасы, а что на дьяков с подьячими в приказах мор напал? Некому подсчитать без вас!
— Ох, государь, не трави душу! — отозвался Никита, — во всем, за что не возьмись нехватка. Пошли мы с Семеном дьяков, так через час полковые командиры знать будут об излишке, того и гляди на куски разорвут!
— Это верно, — вздохнул я, — беда с оружием. Никита ты знаешь, что у меня допельфастеры[38] уже ни к черту не годятся?
— Нет, государь, — всполошился тот, —
