— Как поживаешь, старый солдат?
— Недурно Иоганн, разве что немного скучно.
— Скучно говоришь… да, ты нашел подходящее слово старина.
— Ну, вам то, наверное, веселее в ваших палатах?
— Черта с два, я скоро завою от этого веселья. Молебны, дума, боярские рожи…
— Вам надо начать какую-нибудь войну, мой господин. Вы не созданы для спокойной жизни. Говоря по совести, я удивляюсь тому, что вы не сорвались в поход или еще какое рискованное предприятие.
— Войну говоришь, — хмыкаю я, — да ведь она и без того идет уже черт знает сколько времени.
— Разве это война? Нет, с вашим характером надо ввязаться во что-то более серьезное. С крымским ханом, к примеру, или даже самим султаном.
— Ты шутишь? Этого мне еще не хватало!
— Ничуть, у вас ведь всегда так, ввяжетесь в переделку и только потом думаете, как из нее выбраться.
Пока мы беседовали, Лизхен увела Марту и уложила малышку спать. Затем появившись с дверном проеме, изобразила на лице такое томление, что Фриц сразу засобирался. Едва старик вышел стуча палкой, она проскользнула ко мне и, обвив шею руками жарко зашептала на ухо:
— Я так соскучилась по вам Иоганн.
— Ну, хоть кто-то.
— Вы так жестоки к своей верной Лизхен!
— Да, а мне всегда казалось, что я до крайности добрый господин.
Но бывшая маркитантка, а теперь трактирщица не слушает меня и ловко расстёгивает пуговицы на кафтане. Не выдержав напора, я подхватываю ее на руки и несу к кровати. Детали туалета одна за другой летят на пол, и скоро мы сливаемся в объятиях…
— Иоганн, а о чем вы говорили с Фридрихом, пока меня не было? — спрашивает Лиза, едва мы утолили первую страсть.
— О разных пустяках, моя прелесть.
— Держу пари, что этот пустяк — приезд вашей жены.
— Вовсе нет, с чего ты взяла?
— Ну, все вокруг знают, что он ждет этого больше чем вечного блаженства.
— Тебя это не должно волновать.
— Я беспокоюсь о дочери.
— В этом нет никакой нужды. Малышке Марте ничего не угрожает.
— А если бы у нас родился сын?
— Ну, этим и сейчас не поздно заняться, — смеюсь я и закрываю ей рот поцелуем.
Несколько позже, когда утомленная ласками Лизхен уснула, я осторожно выскальзываю из постели и торопливо одевшись, спускаюсь в зал. В нем темно и тихо, если не считать храпа Курта и моих сопровождающих. Черт бы вас побрал засони, а где же Корнилий?
— Я здесь, государь, — шепот непонятно откуда взявшегося Михальского заставляет меня вздрогнуть.
— Нам пора!
— Как прикажете, сейчас я подниму людей.
— Хорошо, только поторопись.
Через несколько минут копыта наших коней дробно стучат по бревенчатым мостовым Москвы. Улицы поменьше на ночь перекрываются рогатками, но по главным всю ночь разъезжают патрули берегущие покой столицы, и мы почти безостановочно движемся к стрелецкой слободе, лишь изредка задерживаясь у застав. Впрочем, стольника Корнилия знают все, и стоит ему показаться, как нас беспрепятственно пропускают, после чего мы скачем дальше.
Стрельцы, пропустившие кавалькаду, тишком крестятся и настороженно провожают ее взглядами.
— Куды это его ирода ночью носило? — бормочет один из них заросший черной бородой.
— По службе, видать, — нехотя отзывается второй.
— Знаем мы его службу, — не унимается чернобородый, — православных христиан на дыбу тянуть, да примучивать.
— Уймись Семен, — строго говорит ему напарник, — стольник Михальский государеву службу справляет!
— Государеву, — едва не сплевывает тот, — стоило с латинянами биться, чтобы себе на шею иноземца посадить!
— Ты чего, ополоумел? Ивана Федоровича соборно избрали за храбрость и приверженность к православной вере! К тому же, Семка, что-то я не припомню тебя в ополчении.
— Он-то может православный, — упрямо гнёт свое стрелец, — а вот жена и дети у него какой веры? Это же надо до такого бесстыдства дойти, чтобы в церквях царевича Карла поминать!
— Не твоего ума дело, — уже не так уверено возражает ему товарищ, — вот приедет царица с царевичем и примут истинную веру.
— Пять годов не крестились, а тут вдруг окрестятся?
— Семен, — не выдерживает тот, — Христом-богом тебя молю, не веди при мне таковых разговоров! Ить это измена!
— А то что, — злобно щерится чернобородый, — сотенному донесешь?
— Не прекратишь, так и донесу!
— Ладно, не серчай, — через некоторое время примирительно говорит Семен, — я разве о своей корысти пекусь? Я за веру православную радею.
— Потому и не донес до сих пор, — вздыхает второй стрелец, — всем хорош государь Иван Федорович, да вот с женой у него неладно получилось. Только ты все же разговоры эти брось!
— Да бросил уже.
— Ну, вот и хорошо, вот и ладно!
* * *А разговоры такие по Москве шли не только между простыми стрельцами, да черным людом, а и среди бояр. Многим ой многим Иван Федорович не по нутру пришелся. Да и то сказать, всем сразу хорош не будешь, но в том то и дело что новый царь всем то и не старался. Опору он искал не в старинных родах, хотя и их от себя не отталкивал, а в людях простых, иной раз подлого происхождения, выдвинувшихся в смуту. А легко ли им видеть рядом с собой вчерашних подьячих или того хуже земских старост, а то и вовсе не знамо откуда взявшихся? Впрочем, такие люди как Черкасский или Романов с Шереметьевым занимали первые места согласно своей родовитости и государя, по крайней мере внешне, поддерживали, а если и были чем недовольны, так виду не подавали. Так что вождем недовольных сам собой стал один из бывших членов семибоярщины князь Борис Михайлович Лыков. Зять пленного тушинского патриарха Филарета, надеялся в случае выбора Михаила закрепить свое положение, но не тут то было. Казаков, на подкуп которых он и другие сторонники Романовых потратили целую гору серебра, разогнал проклятый мекленбургский пришелец и участники собора именно его и выбрали царем. Испуганные чуть было не случившейся бойней Лыковы и
