— Ты чего творишь, долгогривый? — Злобно прошипел Салтыков, — совсем ничего не боишься!
— Боюсь, как не бояться, — пожал плечами священник, — только бога то я боюсь больше!
— А на Соловках оказаться, когда мы Москву возьмем?
— Не для того нас господь спас, чтобы такую беду вновь допустить.
— Ах ты, пакостник в скуфье, совсем совесть потерял! Выбрали в цари какого-то немца…
— Не немца, а православного государя из старшего колена Рюриковой крови. Наградил нас господь за твердость в вере, а вы изменники все в геенну огненную отправитесь!
— Эй, пан боярин, оставь святого отца в покое, — вмешался приведший его в лагерь шляхтич.
— А ты чего лезешь, не в свое дело?
— Это мое дело, — с нажимом в голосе ответил тот и положил руку на саблю.
— Да ты знаешь кто я?
— Знаю, и потому говорю — не лезь к священнику.
Видя решительность шляхтича, Салтыков смешался и провожаемый презрительными взглядами спрятался за чужими спинами.
— И меня не благословишь, отче? — Подошел с другой стороны к отцу Василию толмач Алексей Лопатин.
— Ты?
— Я, отче. Держат нас в плену вместе с дьяком Ртищевым.
— А где он?
— Здесь я, — вышел вперед думный дьяк, — прихворнул вот, еле службу выстоял.
— Во имя отца и сына… — начал священник, вызвав приступ злобы у русских изменников.
Внимательно наблюдавший за стычкой священника и Салтыкова, Шеин развернулся, и ничем не выдав своего отношения к происходящему, пошел к своему шатру.
— Нет, ты видел, — догнал его злобно размахивающий руками Иван Шуйский, — совсем холопы распустились. Вот ужо вернемся в Москву, всех в бараний рог скрутим! Будет у нас царь свой и патриарх…
— Патриарх-то откуда?
— Как откуда? — Изумился князь, — а Филарет?
— Федор Никитич-то, поумнее нас всех будет, — буркнул, как бы отвечая на какие-то свои мысли Шеин.
— О чем ты?
— О том, что он, не будь дурак, не дал себя уговорить в этот поход пойти. Сидит теперь, ни в чем не замазанный…
— Если бы королевич сразу за ним сан патриарший признал, так он бы вперед всех побежал, а только все равно признают, другого-то нету…
— Дурак ты Ивашка!
— Чего?
— Поживем, говорю, увидим.
Не успел боярин договорить эти слова, как с другой стороны лагеря что-то бабахнуло. Взрыв был не слишком сильный, однако за ним последовал другой, а затем началась заполошная стрельба, перемежаемая паническими криками, яростными воплями и тому подобной какофонией. Потом выяснилось, что коварные московиты, ухитрившись подобраться к самому польско-литовскому лагерю, вырезали часовых и подорвали пару фугасов заложенных прямо под возы. Пока переполошенные взрывами жолнежи и шляхтичи пытались понять, что происходит и готовились отбивать нежданное нападение, устроивших это лазутчиков и след простыл.
* * *Не знаю, кто придумал фразу "утро добрым не бывает", но в последнее время именно так и случается. Не успел я продрать глаза и слуг чтобы принесли умыться, как в шатер буквально ввалился Михальский и "обрадовал" мое царское величество.
— К королевичу идет подкрепление!
— Что Сагайдачный прыть проявил? — насторожился я.
— Нет, великий канцлер Сапега и еще кое-кто…
— Кое-кто?
— Епископ Анжей Липский, Сохачевский каштелян Константин Плихта, воевода Люблинский Якуб Собесский, сенатор Анжей Менцинский… — принялся перечислять Корнилий.
— Ты посмотри, какие сановные люди, — подивился я списку из высокопоставленных особ. — Погоди, а что же там за войско, если его возглавляет сразу столько шишек на ровном месте?
— Каждый за свой счет снарядил панцирную хоругвь, это не считая слуг и свиты…
— Не так уж и много, чтобы бедного-несчастного царя ни свет ни заря будить… погоди-ка, канцлер, епископ, сенатор, каштеляны с воеводами… да ведь это не подкрепление, а надзиратели за Владиславом с Ходкевичем!
— Или готовое посольство на случай заключения мира.
— Ты думаешь, что сейм хочет мира?
— Кто знает, что на уме у радных панов. Однако у Речи Посполитой достаточно проблем с Османами, татарами и шведами, чтобы взваливать на себя еще и московские дела.
— Пожалуй ты прав, а скоро ли они прибудут?
— Три-четыре дня у нас есть. Вряд ли гетман предпримет что-нибудь до их подхода.
— Ходкевич, пожалуй, что и нет. А вот за Владислава Сигизмундовича я бы не поручился.
— Что вы имеете в виду?
— Елки-палки, воды царю принесут или нет? А то глаза слипаются!
— Я вижу, у вас была бурная ночь?
— А то! Федька со своими драгунами в польском лагере озоровал, так я глаз не сомкнул, пока эти разбойники не вернулись.
Слуги, наконец, притащили ушат студеной колодезной воды, и я с наслаждением засунул в него голову. Сразу стало легче и я, вытираясь на ходу поданным рушником, продолжил:
— Шороху навели у ляхов — страсть! Драгуны наши уже назад вернулись, а те еще стреляли.
— Надеюсь, ваше величество не участвовало в этом предприятии?
— Нет, конечно, как ты мог подумать!
Лицо Михальского так красноречиво показывало, отчего он именно так и думает, что я не смог не рассмеяться.
— Никита с Анисимом, костьми легли, но не пустили, — пояснил я, успокоившись.
— Так что вы говорили о Владиславе?
— Ну, сам посуди. Это его первый поход и он хочет себя проявить. Однако нельзя сказать, чтобы получилось. Смоленск он не взял, нас не разгромил, на Москву не прошел, а тут еще целая комиссия от сейма едет. Великий канцлер это тебе не шутка. Как приедет, так и прощай волюшка! Оно конечно, для польского королевича полезно привыкать, потому как воли ему и в королях никто не даст. Но, как ни крути, обидно! Так что, к бабке не ходи, что-то он отчебучит в ближайшее время.
— И что же?
— А кто ж его знает? Я бы на его месте частью сил фланговый обход изобразил, чтобы выманить меня в поле. Но Ходкевич разделять армию ему не даст, а то ведь можно и не
