15 октября Горбачеву присудили Нобелевскую премию мира.
16 октября, после того как руководители КГБ, МВД, армии и ВПК ясно дали понять Горбачеву, что не потерпят радикальной реорганизации в сфере политики и экономики, генсек отказался от программы “500 дней”. Горбачев спасовал перед людьми, чье благополучие погубили бы реформы. После этого всем стало ясно, что Горбачев начал дрейфовать вправо. Скоро он избавится от всех реформаторов в своей команде и начнет с улыбочкой говорить о “так называемых демократах”. Он будет смотреть сквозь пальцы на то, как его оппоненты примеряются к захвату власти. Горбачев был совершенно уверен, что он один продолжает обеспечивать ход реформ. Но контрреволюция, начавшаяся с удара топором, шла ускоренным темпом.
“Отказавшись от программы «500 дней», Михаил Сергеевич отказался и от последнего шанса на цивилизованный переход к новому строю, — сказал мне Александр Яковлев. — Это, вероятно, была самая худшая, самая опасная его ошибка, потому что за ней последовала настоящая война”.
Глава 25
Телебашня
Утром 20 декабря 1990 года Эдуард Шеварднадзе подал в отставку с поста министра иностранных дел. В это время я был в Риге: мне хотелось разобраться в очередной грязной кампании, направленной против балтийских движений за независимость. Происходили взрывы возле памятников и мемориалов. Армия и КГБ вполне могли обвинить в этом “радикалов”, что дало бы повод применить “чрезвычайные меры” для “восстановления стабильности”. Все необходимые формулы в лексиконе имелись. Почему нет? Всего и дел: снять с полки методичку и посмотреть нужную статью: “Путч, см. Прага 1968, Будапешт 1956 и т. д.”. Сценарий был давно готов. Требовался только документально зафиксированный предлог.
Шеварднадзе лучше многих понимал, что происходит. Уже несколько месяцев его пыталось дурачить Министерство обороны, дискредитировать его в глазах Запада своими маневрами в Прибалтике и сорвать переговоры о разоружении, передислоцировав танки и ракеты так, чтобы это засекли американские спутники, после чего Запад обвинил бы Москву в вероломстве. Шеварднадзе и Яковлев не раз наблюдали, как серые сиамские близнецы — председатель Верховного Совета Лукьянов и председатель КГБ Крючков — “окучивали” Горбачева на заседаниях политбюро. Они убеждали генсека, что “так называемые” демократы и лидеры балтийских движений за независимость того и гляди устроят вооруженные восстания в Вильнюсе, Риге, Таллине и Тбилиси, а затем двинутся и на Кремль. А Горбачев внимательно слушал, важно кивал головой. Этим людям он доверял: это были партийцы, он знал их много лет. Конечно, они были консервативнее, чем он, но говорили с ним на одном языке, на языке партии. И знали, что такое дисциплина.
То утро я провел в редакции газеты Diena (“День”) — главного рижского издания, выступавшего за независимость. “Правый поворот” уже ощущался: у журналистов было хоть отбавляй примеров провокаций и угроз. В редакции чувствовалась тревога. Вообще атмосфера напоминала зал ожидания для родственников в отделении интенсивной терапии. Все говорили, что вот-вот что-то случится. Иначе не может быть.
И случилось. Один из газетчиков, печатавший новости и слушавший трансляцию со съезда народных депутатов, медленно снял наушники. Он открыл рот, но говорить не мог. Лицо его было серым.
“Может, я не так услышал, — прошептал он. — Сейчас послушаю еще раз”.
Он закрыл глаза и вслушался.
“Шеварднадзе, — сказал он. — Ушел в отставку. Сказал, что надвигается диктатура. Что он в этом уверен”.
Шеварднадзе заявлял: “Товарищи демократы… вы разбежались, реформаторы ушли в кусты! Наступает диктатура!” Об этом выступлении он никого не предупредил, кроме своих домашних и доверенных подчиненных. От волнения его грузинский акцент стал заметнее. Горбачев, сидевший в президиуме, был потрясен так же, как и остальные. Одно дело, когда о наступающей диктатуре судачили на кухне московские интеллигенты, а другое, когда второй по узнаваемости человек во власти, Шеварднадзе, объявлял о сложении полномочий. Что стало ему известно, ему, функционеру такого ранга, которому было положено много знать?
В редакции Diena все оцепенели. С тех пор как полгода назад три балтийские республики объявили о своей независимости, они самонадеянно пытались жить так, будто были независимыми на самом деле. Они не спрашивали разрешений на проведение референдумов, не обращали внимания на политические пертурбации в Москве. Москва была далеко, Москва была заграницей. Теперь этой игре пришел конец. Балтийские лидеры Шеварднадзе доверяли (настолько, насколько вообще доверяли кому-то в Москве). И вот он объявлял им, что сбываются их худшие опасения. Наступает диктатура! И никакие самонадеянные ухищрения, никакие речи, изворотлиые или нахальные, не смогут предотвратить ее наступление.
На следующее утро я улетел в Москву и сразу пошел в Кремль. По фойе Дворца съездов расхаживали армейские офицерские чины. Раньше генералы и адмиралы предпочитали группироваться возле гардероба, подальше от камер и репортеров. Они стояли там, сливаясь в два пятна — оливково-зеленое и темно-синее. Они смеялись больше, чем прочие депутаты. В конце концов, они были товарищами по оружию, знали друг друга много лет. Вся это демократия — ну, ерунда, показуха. Но теперь они распространились по всему фойе и бросали журналистам лаконичные и уверенные фразы: мы, конечно, очень уважаем Эдуарда Амвросиевича, но, мой дорогой американский друг, волноваться не о чем, все под контролем, забудьте про путч и “правый поворот”… Все в порядке. Военный советник Горбачева, маршал Сергей Ахромеев (добрый друг адмирала Уильяма Кроу из Пентагона), только усмехнулся, когда я задал ему вопрос о военном перевороте.
“Да сколько же вам повторять! — сказал он. — Перестаньте вы фантазировать! Успокойтесь!”
Наверху, в буфете, рядовые партийцы до тошноты объедались дотационной икрой, копченой красной рыбой, осетриной, эклерами, запивая все это чаем. Когда им казалось, что на них никто не смотрит, они покупали еще десять бутербродов и запихивали их в портфель, чтобы и дальше не голодать.
Тем временем реформисты ходили по зданию с видом обреченных. Коротич, с лица которого пропала вечная довольная улыбка (как у кота, слопавшего канарейку), сообщал друзьям, что начал готовиться “к отправке в Сибирь”. В этом была только доля шутки. Взгляд Афанасьева был еще сильнее затуманен, чем обычно. Прибалты, еще не уехавшие домой, яростно курили возле туалетов. В своей речи Шеварднадзе выражал уверенность, что “демократия победит”, но самих демократов не жалел: они, в его понимании, были неорганизованны, подавлены, разобщены, эгоистичны, попросту жалки. По его словам, демократы рисковали всем. Его речь была в целом загадочной, но из нее следовало, что нельзя больше опираться на моральный авторитет Сахарова — его больше нет, — и рассчитывать на политическую силу Горбачева — она под большим
