Третьяков больше всего хотел, чтобы все походило на типичную редакцию западной газеты. Сотрудники пока смахивали на Village Voice, но он мечтал о ранге The New York Times. “Вам это может показаться скучным, — сказал как-то он, — но я хочу создать у нас первую в советской истории респектабельную, объективную газету западного образца”.
Поскольку мэтры ему отказали, Третьяков отыскивал журналистов где мог. Большинство из них раньше работали в изданиях второго и третьего ряда, в ежеквартальниках о театре и кино, в подпольных прибалтийских листках, в комсомольских ежедневных газетах. У некоторых и вовсе не было журналистского опыта: в “Независимую” приходили биологи, секретари, рабочие, студенты, дипломаты — словом, все кто угодно. Какими ни были и как ни отличались их дарования, объединяло их презрение к “совку”. Один почитатель написал им письмо, которое стало их любимым: “Поздравляю! У вас газета не просоветская и не антисоветская, а просто несоветская”. Все они были молоды и не мучились проблемами старших коллег. Идеологические терзания таких людей, как Лен Карпинский, этим ребятам казались чушью — ну, может быть, грустноватой.
Типичным сотрудником был редактор отдела экономики Михаил Леонтьев. Он изучал экономику в Плехановском институте, но, чтобы не заниматься “идиотизмом, служа режиму”, ушел из академической сферы и несколько лет работал краснодеревщиком, реставрируя старинную мебель. Он ничего не писал: “А зачем бы?” Впрочем, в 1989 году он напечатал в латвийской газете Atmoda довольно проницательную статью “Новый консенсус” о набиравших силу фашистах, националистах и милитаристах. “Вот, пожалуй, и все, что я мог тогда сделать, — сказал Леонтьев. — Я не мог работать в старых газетах. Мой приход сюда, вообще — то, что я нашел «Независимую газету», было прорывом, мы чего-то такого ждали. Наш принцип освещения экономики — не рвать на себе и на других волосы, выясняя, куда смотреть правильно — в сторону марксизма-ленинизма или капитализма. Это мертвые споры. Неужели действительно стоит снова жевать вопрос, хорошо или плохо искать здоровый баланс между эффективностью и социальным благополучием? Или достаточно ли справедливы законы рынка? Я так не думаю. Я на страницах нашей газеты не пишу ни про коммунизм, ни про какие-либо другие религиозные системы. Это не мое дело”.
Сгущающаяся политическая атмосфера той зимы, дурные предчувствия относительно неприкрытого сговора между армией, КГБ и КПСС позволили “Независимой газете” обрести цель. Москвичи, читавшие “Независимую” в самые первые месяцы ее выхода, отдавали себе отчет в происходящем и получали предостережение о грядущем политическом взрыве. “Московские новости”, напротив, были по-прежнему сдержанны. Газета больше не отчитывалась перед государственными цензорами — те или исчезли вовсе, или приспособились к новым условиям, так что она скорее повиновалась внутренним установкам на благопристойность и осторожность и сохраняла почтительную верность Горбачеву и старым идеалам шестидесятников.
Неделя шла за неделей. “Независимая” меняла представления людей о том, что такое газета. 27-летний репортер Сергей Пархоменко быстро становился самым въедливым политическим обозревателем “НГ”. Потомственный журналист, Пархоменко прославился своими репортажами в ежемесячном журнале “Театр”, для которого в мае 1989-го освещал первую сессию Съезда народных депутатов. Эту работу он называл “преимущественно театральной критикой”. Горбачев играл роль Великого Реформатора, Сахаров — Воинственного Святого, а КПСС была Хором злых сил. “Представьте, как если бы в Америке транслировали по телевизору заседания Филадельфийского конвента[133], — говорил Пархоменко. — Старый режим день ото дня понемногу отмирал. Ни одна пьеса так не изменяла свою аудиторию”.
Однажды вечером мы с Сергеем отправились в типографию “Известий”, где печаталась “Независимая газета”. Он был выпускающим редактором, посредником между печатниками и редакцией, которая постоянно норовила вставить в последний момент в номер какую-нибудь свежую новость. С утра он уже написал колонку для своей газеты и еще несколько текстов для других изданий, где он работал как фрилансер. Подобно многим хорошим молодым репортерам в Москве, Пархоменко понял, что может получать гонорары в валюте, работая на зарубежные новостные агентства, — в его случае это было France Presse, государственное информационное агентство Франции. Эта работа дала ему новое понимание того, что такое журналистика. “С французами я пристрастился к настоящей репортерской работе, — рассказывал он. — Это совершенно другая история. Кто первый добудет информацию? Кто поговорит с источником? Раньше было только так: «Я думаю то-то», «Я думаю се-то». А теперь все переменилось, и мне это нравилось. И я хотел этому научиться. Видите ли, я всегда знал, что буду работать в таком месте, как «Независимая газета». Я это чувствовал. Мне нужно было издание без комплексов. Есть газеты и радикальнее, но меня не интересует соревнование — кто всех радикальней или либеральней. Я терпеть не могу единомыслие, консенсус”.
В Москве Пархоменко был более всего известен как политический обозреватель — в основном потому, что он не делал рекламу ни политикам, ни партии, — но он был и прирожденным репортером, автором блестящих журналистских расследований. Грандиозный скандал вызвал его материал о побочном бизнесе ЦК, который много лет содержал предприятие по изготовлению фальшивых западных паспортов — мастерская из 14 помещений! По описанию Пархоменко, в мастерской имелись поддельные печати, пустые паспортные книжки десятков иностранных государств, даже накладные усы, бороды и прочий грим для фотографий.
Расследования обычно публиковались на первой полосе “Независимой”. Молодая суружеская пара журналистов, Женя Красников и Аня Остапчук — обоим чуть за 20, — привели партийцев в неистовство, добыв и опубликовав проект новой программы КПСС — манифеста о переходе к “демократическому гуманному социализму”. Методы у Ани были “довольно простые и не советские”. Она пришла домой к члену ЦК Василию Липицкому и спросила о новой партийной платформе. Он дал ей документ на 23 страницах, написанный помощником Горбачева Георгием Шахназаровым, и разрешил прочитать его, но с условием: ничего не записывать ни в блокнот, ни на диктофон.
“Затем случилось странное, — вспоминала Аня. — Липицкий сказал, что у него звонит телефон, и ушел в соседнюю комнату. Как только он вышел, я достала диктофон и скороговоркой начитала на него текст. Липицкий довольно долго не возвращался. Я успела закончить. Уверена, что он этого и хотел. Получилось весело”.
Получив эксклюзив, Третьяков был сражен. В “Московских новостях” такое бы не прошло: слишком опасно, налицо явное неуважение. Но Третьяков распорядился печатать немедленно. Публикацию предварял ироничный редакционный врез: Третьяков писал, что обычно “Независимая газета” не печатает партийных манифестов и платформ, “потому что это может быть расценено как скрытая реклама”, но “от этой партии мы предпочитаем не брать никаких денег”.
На следующий день все московские газеты поспешили подхватить тему, а Пархоменко пришлось узнать, насколько чувствительны сильные мира сего. Поздно вечером Горбачев проводил небольшую пресс-конференцию в Ново-Огарёве. Окинув взглядом журналистов, он спросил: “Так, кто тут из
