Тогда наконец заговорил Юрий Иванович Кириллов. Он снизошел до демократической процедуры. По его словам, он не обижается на критику, “хотя слушать ее было не очень приятно”. В своей долгой и бессвязной речи он не произнес ни слова о своей платформе. О реформах в национальных масштабах он мог сказать только одно: он “твердо намерен построить дом отдыха для рабочих «Красного пролетария»”.
Ему вежливо похлопали. Председатель наконец настоял на своем, и голосование состоялось: 308 человек за Кириллова, 10 против, 7 воздержались. Руки поднимали без энтузиазма — это была скорее уступка, чем волеизъявление. Но разве у этих рабочих был выбор? Никто не был готов бунтовать. Даже такой мысли не могло появиться. По крайней мере, не здесь и не сейчас. Свист, требование к кандидату огласить свою программу — уже бунт по тем временам. “Избиратели” выходили из зала молча, с виноватым и расстроенным видом — как будто чувствовали, что сделали что-то не так, но не понимали, что им надо было делать.
Разумеется, правила выборов 1989 года писали партийные аппаратчики: КПСС нужно было обеспечить себе большинство мест на Съезде. Так оно и получилось. Свыше 80 % депутатов из 2250 были членами КПСС: это были по большей части региональные партсекретари, офицеры и другие лояльные режиму люди. Причина была проста: любому объединению, в котором существовала парторганизация, — от комсомола до Всесоюзного общества филателистов — были гарантированы места в руководящем органе. Лишь треть депутатов победила, участвуя в конкурентной борьбе. В консервативных регионах, особенно в Средней Азии, выборы были безальтернативными — это было правилом, а не исключением. “Эти выборы вообще не были демократическими, — говорил мне Сахаров. — Это были подтасованные квазидемократические выборы. Оазисы демократии появлялись только там, где система давала сбой”. Там, где происходили такие сбои и выборы были альтернативными и конкурентными, партийные кандидаты неизменно проигрывали. Члены ЦК, адмиралы, генералы, аппаратчики всех сортов — всем им приходилось переживать унижение: народ не хотел их выбирать.
Так случилось и в Октябрьском районе: товарищ Кириллов был одним из полудюжины аппаратчиков, почти совсем не набравших голоса. При повторном голосовании соперниками оказались популярный, но не блещущий умом телевизионный комментатор и Илья Заславский, кандидат технических наук, ходивший с тростями и говоривший едва слышным голосом. Ему не было еще 30, он выступал за полномасштабные реформы и делал упор на права инвалидов. Он победил с легкостью.
Когда в мае Съезд открылся, Заславский стал одним из десятков молодых либералов, пришедших в политику только потому, что наконец они увидели лидера, которому, казалось, могли доверять. Москвичи Заславский, Аркадий Мурашов, Сергей Станкевич, националисты из Прибалтики, Армении и Грузии, экологи из Украины, Белоруссии и Сибири — для всех выборы были началом новой жизни. Период до и после Съезда запомнился как время эйфории. Демократы-радикалы тогда были уверены не только в том, что реформирование партии возможно, но и в том, что это единственный путь. Вероятность реакционной контрреволюции представлялась разве что сугубо теоретически.
Уже на первом заседании Съезда удивительные вещи стали происходить одна за другой. В первые же минуты на трибуну поднялся Сахаров. Позднее он будет призывать к созданию многопартийной системы и принятию “декрета о власти”, который позволит перейти к конституционной демократии, но в своей первой речи он говорил достаточно общие вещи — очевидно, желая задать тон дальнейшему обсуждению, уравновешенный и откровенный. Но очень быстро атомосфера на съезде накалилась: казалось, все накопившееся за 70 лет готово прорваться — люди заговорили с неслыханной до этого момента откровенностью. Бывший тяжелоатлет-олимпиец Юрий Власов заявил, что КГБ, эта “подпольная империя” в СССР, не претерпел никаких изменений. Ленинградский профессор-правовед Анатолий Собчак обвинял генералов и партийных чиновников в силовом разгоне мирной демонстрации в Тбилиси в апреле 1989 года, когда погибли по меньшей мере 19 человек. Исследователь творчества Достоевского Юрий Карякин призвал убрать тело Ленина из мавзолея на Красной площади и похоронить его “по-человечески”. Депутаты-либералы давали понять, что при необходимости будут критиковать и Горбачева, а то и выступать в роли оппозиции. Когда кандидатуру Горбачева выдвинули на пост председателя Верхового Совета СССР, малоизвестный и диковатый депутат от северного региона Александр Оболенский выдвинул сам себя. “Речь не о том, чтобы занять этот пост, а о том, чтобы заложить традицию политического оппонирования и соревновательности”, — пояснил он.
В кулуарах во время частых перерывов разыгрывались не менее драматические сцены, чем в зале заседаний. Впервые молодые советские репортеры с изумлением наблюдали, как их западные коллеги запросто подходят к самым могущественным людям страны с камерами, диктофонами и блокнотами. За несколько дней советские журналисты навострились поступать так же. Впервые они могли задавать неудобные вопросы членам политбюро, высшему руководству армии и КГБ. Десятки лет никто не осмеливался спрашивать этих людей даже о погоде, не то что о плачевном состоянии КПСС. Теперь их отлавливали чуть ли не в туалете и за буфетным столиком и донимали вопросами о том, что они думают по тому или иному поводу.
Горбачев быстро научился пользоваться этой ситуацией. Он как бы случайно появлялся в толпе журналистов после обеденного перерыва, говорил то, что хотел, и исчезал. Разумеется, в программе “Время” его комментарии давались целиком — так Горбачев выступал в роли и высшего должностного лица, и в роли эксперта по им же созданному политическому событию.
Сахаров относился к раздаче интервью как к печальной необходимости. Он не мог не понимать, что камеры и микрофон — часть современной демократии. Интервью давали все подряд. Или почти все. Я целыми днями ходил за Виктором Чебриковым, возглавлявшим до 1988 года КГБ. Это был человек с грубым лицом и повадками римского императора. Мало кто из депутатов решался подойти к нему, когда он проходил по залам. Если кто-то все же подходил, Чебриков брал его под руку и отводил в сторону, в какой-нибудь угол. Он предпочитал разговаривать так, чтобы посторонние не слышали — ни другие депутаты, ни тем более иностранцы. Я следовал за ним по пятам. Поначалу он отмахивался от меня, как от надоедливой мухи. Если я не уходил, он говорил: “Побеседуем завтра” или “Во время следующего перерыва”. Наконец в последние дни сессии он сказал: “Мистер Ремник, интервью не будет”. Странно, потому что я своей фамилии ему не называл.
Вся страна не могла оторваться от телевизора во время заседаний Съезда народных депутатов. Ни одна газета, ни один фильм, книга или пьеса не
