Реформаторов пьянили чувство триумфа и открывавшиеся, казалось, колоссальные возможности. Когда в дни сессии руководство Китая отдало приказ о расстреле в Пекине сотен мирных демонстрантов, они остро почувствовали, что, по крайней мере, сейчас лидер Советского Союза нисколько не напоминает кровожадного мясника. Виталий Коротич, ушлый редактор “Огонька”, говорил мне, пока мы шли к воротам Кремля, что консерваторы вот-вот потерпят “крах” и что страна изменилась всего за две недели. “Народ здесь всегда боялся власти, — сказал Коротич. — Теперь, может быть, власть имущие сами начнут побаиваться народа”. К концу сессии консерваторы из политбюро практически перестали появляться в зале заседаний. Им было не по себе, они устали от нападок и требований. В Кремлевском дворце съездов к их услугам были особо охраняемые парадные, и изредка можно было видеть, как они выходят из здания и бредут к ожидающим их лимузинам.
Несмотря на весь энтузиазм и пережитый на съезде катарсис, никто понятия не имел, к чему все это приведет. Горбачевская эпоха от начала до конца была импровизацией: периоды затишья чередовались в ней с периодами общественного возбуждения. До тех пор политика была непубличной. Она творилась в Кремле, на закрытых совещаниях политбюро и ЦК, которые, конечно, по телевизору не показывали. Пропасть между государством и человеком была непреодолимой. Даже о колоссальных уличных протестах в Ереване и Прибалтике в центральных партийных органах почти не сообщалось.
Теперь на глазах у всех, в прямом эфире, пережитые за 70 лет страдания находили выход. Люди знакомились не только с руководителями страны и их взглядами, но и с москвичами Сахаровым, Афанасьевым, Заславским. Ученая эстонская дама Марью Лауиристин бросала вызов Горбачеву, и это выглядело… как будто так и надо. Был даже эпизод, когда косноязычный таксист Леонид Сухов, выйдя на трибуну, стал предупреждать Горбачева о том, что его, “как Наполеона”, водит за нос “Жозефина” — Раиса Максимовна. Другой депутат потребовал от Горбачева отчитаться за постройку дорогостоящей дачи на крымском взморье. До сих пор оружием кремлевской власти, кроме силы, была скрытность. Съезд покончил с этим в две недели, подарив телезрителям незабываемое шоу. Съезд обозначил возможность чего-то нового, революции снизу. Но в какую форму она выльется? Кто возглавит ее и когда?
Через месяц с небольшим после закрытия съезда, когда Москва погрузилась в летнюю спячку, перестройка вышла из-под контроля. Сначала на угольных производствах Сибири, потом — по всей стране, от Украины до Воркуты и Сахалина. После июля 1989 года Кремль больше не чувствовал себя хозяином положения. В эти месяцы иллюзия поэтапной “революции сверху” под управлением Горбачева развеялась.
А “революция снизу” началась, когда в сибирском городе Междуреченске шахтерское звено Валерия Кокорина поднялось на поверхность после смены на шахте имени Шевякова. Главным требованием было выдать мыло. У рассерженных шахтеров накопились и другие претензии: жалкое оборудование, тяжелые условия труда и слишком низкая его оплата, перебои с продовольствием, отсутствие льгот. Но что их вывело из себя окончательно — это невозможность после смены смыть угольную пыль, осевшую на каждом миллиметре их кожи. Не было мыла.
Шахтеры Кузбасса — Междуреченска, Прокопьевска, Новокузнецка, Кемерова — годами копили в себе недовольство. Выражали они его только в тесном кругу друзей и родных. Их бедность — как бедность туркменских батраков и магнитогорских литейщиков — была чем-то само собой разумеющимся. Но через 12 часов после начала забастовки в Междуреченске бастовал уже почти весь Кузбасс. “Вы и представить себе не можете, насколько все это вышло спонтанно. И очень быстро приняло грандиозные масштабы, а началось с сущей ерунды”, — рассказывал мне шахтер Илья Останин. Вскоре забастовка перекинулась на Воркуту, затем на Донбасс, Караганду, Сахалин.
Горбачев выступил по телевидению. Он выглядел потрясенным и изможденным, но делал вид, что контролирует ситуацию. У него не было других вариантов, кроме как “возглавить” забастовки, объявить их здоровым проявлением новорожденной демократии и надеяться, что они закончатся до того, как что-то подобное придет в голову железнодорожникам, колхозникам и нефтяникам. Подчинить себе весь взбунтовавшийся народ Горбачев бы не смог. Даже консерваторы в политбюро не закрывали глаза на проблему шахтеров: те могли остановить тяжелую промышленность и напомнить Кремлю, что такое долгая и холодная зима.
После пятичасового перелета и получаса езды по сибирской тайге я очутился в Кемерове и впервые своими глазами увидел бунт рабочих. В Армении я видел на улицах сотни тысяч демонстрантов, почти столько же — в Литве, Эстонии и Латвии. Но здесь все выглядело гораздо драматичнее: это была живая иллюстрация развала государства рабочих и перемен в мышлении множества людей.
Под жарким солнцем на главной площади города, перед зданиями местной администрации и обкома КПСС, сидели шахтеры в рабочей форме. На одном плакате было написано: “Встань в своем гневе”, на другом: “Кузбасс — не колония”. Когда кто-то из партийных функционеров выходил к микрофону, чтобы сказать шахтерам, что их забастовки вредят старикам и детям, на них кричали и свистом и шиканьем прогоняли с трибуны. В местной партийной печати забастовки осуждались, но ведущий телепрограммы “Кузбасс. День за днем” Виктор Колпаков каждый вечер в восемь часов зачитывал в эфире вполне информативные сводки о забастовках по всей стране.
Сибирские горняки шестым чувством угадывали, как подавать себя массмедиа визуально. Они прекрасно сознавали, что их протест — отличная телевизионная картинка. Хотя шла забастовка, они приходили на площадь одетые по-шахтерски, перемазанные угольной пылью, в касках, грязных спецовках, тяжелых башмаках. В сумерках зрелище становилось еще красочнее: шахтеры зажигали свои лампы Дэви, и казалось, что на площадь слетелись мириады огромных светлячков. Все выступления, разумеется, проходили у подножия самой большой в городе статуи Ленина. Ирония ни от кого не ускользала.
Поначалу лишь несколько забастовочных комитетов призывали к объединению в духе “Солидарности”. Требования сперва выдвигались экономические: мыло, стиральный порошок, зубная паста, колбаса, обувь,
