Но не все результаты с одинаковой легкостью встраиваются в общую картину. Например, при разглядывании неприятных картинок у консерваторов довольно сильно реагирует весь ансамбль «консервативных» мозгов: базальные ядра, таламус, (когнитивная) длПФК, центральное серое вещество, средняя/верхняя височная извилина, премоторная и добавочная моторная кора, веретенообразная извилина, нижняя лобная извилина. Совершенно непонятно, какие из этого следует сделать выводы.
Возникает естественный вопрос: а что говорят генетики поведения? Заметили ли они влияние генов на политическую ориентацию? По результатам близнецовых экспериментов выходит, что уровень ее наследуемости составляет примерно 50 %. С помощью обобщения генетических баз данных выявили гены, у которых присутствие тех или иных аллелей соотносится с политической ориентацией. Конкретные функции большинства этих генов остаются неизвестными, или до того исследования считалось, что они никак не связаны с мозгом; а те гены, чьи «мозговые» функции были известны (например, ген, кодирующий рецептор нейромедиатора глутамата), мало что объясняют в контексте политической ориентации. В качестве любопытного взаимовлияния ген/среда приведем «склонную к риску» версию D4-гена дофаминового рецептора, которая ассоциируется с либералами, – но только у людей с большим количеством друзей. Кроме того, некоторые исследования показывают связь генов с вероятностью участия их «хозяина» в выборах, причем независимо от политической ориентации{738}.
Интересно. Однако не нужно забывать о тех ловушках, которые мы описывали в главе 8: большинство результатов никогда не воспроизводилось, замеченные эффекты оказались очень малы, публикуют их обычно в политических журналах, а не в изданиях по генетике. Наконец, гены могут быть связаны с политической ориентацией опосредованно, через промежуточные факторы, такие как склонность к тревожности.
Повиновение и конформизм, неповиновение и нонконформизм
Итак, люди строят разнообразные иерархии, в том числе основанные на абстракциях; иногда они выбирают лидеров, которые трудятся во имя всеобщего блага{739}. Добавим сюда еще повиновение лидеру. Заметьте, что действия сопляка-павиана, подобострастно уступающего место в тенечке нависающей громаде альфа-самца, – это совершенно другое явление. Люди выказывают повиновение власти вообще – начиная с конкретного седалища, занимающего трон («Король умер; да здравствует король!») и заканчивая признанием авторитетов в принципе. Разброс симптомов подчинения огромен: от лояльности и восхищения до подражания и лизоблюдства, от подхалимства до личной выгоды. Повиновение выражается самыми разными способами: и просто в виде конформизма (т. е. следования принятым правилам и законам общества вопреки внутреннему несогласию с ними), и в том, чтобы хлебнуть Kool-Aid[397] (т. е. идентифицировать себя с властью, вбирая в себя и затем выставляя напоказ принципы официальной идеологии).
Повиновение тесно переплетено с конформизмом – концепцией, с которой связаны явления, описанные в предыдущей главе, которая подробно рассмотрена ниже. И повиновение, и конформизм по сути призваны помогать человеку жить бесконфликтно: первое – с группой, второй – с властями. Для нас важно проследить сходные черты. Кроме того, противоположные феномены – неповиновение и нонконформизм – тоже тесно связаны и выражаются в разнообразном поведении, начиная от отказа плясать под чужую дудку и до показной, нарочитой демонстрации антиконформизма.
Важно, что эти явления не предполагают никакой оценки. Конформизм может быть чрезвычайно полезным: разве плохо, когда внутри одной культуры все придерживаются одного правила, чтобы не думать каждый раз, что означает кивок головой – «нет» или «да»? Конформизм необходим также для приведения в действие коллективной мудрости. И еще он дает ощущение удобства и спокойствия. Но в то же время конформизм может обернуться кошмаром, если человек вынужден участвовать в издевательствах, подавлении, высмеивании, изгнании людей из общества, убийствах – и все просто потому, что он в команде.
Повиновение тоже может обернуться как добром, так и злом. Например, хорошо, что все останавливаются перед знаком «Стоп» (к неудовольствию моих детей-подростков с их псевдоанархистскими замашками) или что дети послушно отправляются в спальню сразу после того, как мы с женой объявляем отбой. А вот за бездушно-пагубным повиновением, конечно же, стоит «я всего лишь исполнял приказ»: от хождения строем до убийства собственных детей, как это случилось в Джонстауне.
Истоки
Конформизм и повиновение имеют глубокие корни – это следует из того, что оба феномена наблюдаются у других видов животных и у очень маленьких детей.
Конформизм у животных представляет собой тип социального обучения: слабому примату не обязательно самому получать тумаки, чтобы понять свое подчиненное положение перед мускулистым соседом; достаточно, что силач побьет других[398]{740} (у людей это явление имеет определенный оттенок). Например, шимпанзе с большей вероятностью повторит какое-то действие, если он увидит трех других производящих его индивидов, нежели когда всего один шимпанзе выполнит это же действие три раза[399]. Кроме того, процесс обучения включает в себя «передачу культурных навыков»: шимпанзе, к примеру, учатся способам изготовления орудий. Конформизм может действовать как инструмент социального и эмоционального заражения, когда, скажем, один примат выкажет агрессию по отношению к другому только потому, что на того уже напал кто-то еще. Подобная «зараза» действует и на межгрупповом уровне – в группе игрунок агрессивность вспыхнет с большей вероятностью, если от соседей доносятся крики ярости. Другие приматы подвержены даже такому явлению, как «заразное» зевание[400]{741}.
Мой любимый пример проявления конформизма у животных до такой степени напоминает человеческое поведение, что кажется, будто он подсмотрен в коридорах старшей школы. Гусак положил глаз на гусыню, а она, чуждая романтизму, отвергает его. Тогда экспериментаторы со всех сторон обставляют страдальца чучелами самых соблазнительных красавиц-гусынь: смотрите, мол, какой гусак шикарный, все девчонки за ним бегают. И вскоре – да-да! – гордячка пристраивается рядом с ним, расталкивая неподвижных соперниц{742}.
Еще более явный случай «животного» конформизма описал Франс де Вааль в своих изумительных исследованиях. Из двух групп шимпанзе отделили альфа-самок и показали им, как открывается шкатулка с секретом, содержащая еду. Самое важное: самкам продемонстрировали разные способы открывать эту шкатулку, причем оба способа одинаково трудные. Стоило обезьянам освоить сложную задачу открывания шкатулки, как они помчались к товарищам хвастаться новым умением и с гордостью открывали шкатулку перед каждым любопытным. В конце концов все сородичи получили доступ к этой шкатулке и быстро научились справляться с секретом, копируя действия альфа-самки{743}.
Да, это прекрасная демонстрация распространения культурной информации. Но в действительности там все оказалось еще интереснее. Случалось, что какой-нибудь шимпанзе вдруг открывал коробку иным способом – но вскоре он переходил обратно на первый, «принятый» способ. Просто потому, что все остальные так делали[401]. Подобный же результат дали эксперименты с обезьянками
