(1872)[440]
По-моему, русский народ резко разделяется на два класса, людей пассивных и деятельных. В пассивных, которых большинство, – хранятся наши лучшие качества, простота, правда, всякая душевная красота. Деятельные – почти без исключения дурны; это или бестолковые молодые люди, как нигилисты, или люди без стыда и совести, жестокие, своенравные, сильные, но отталкивающие. Эти деятельные всё у нас делают, а мы и вся пассивная масса только переносим и отрицаем их глупости.
Письмо к Л. Н. Толстому от 25 дек. 1875 г.[441]
…дух действительного смирения и действительной любви. История нашей церкви в этом отношении очень жалка. Великих богословов, великих учителей – нет, нет никакой истории, ни борьбы, ни развития, ни расцвета, ни падения. Я думаю, только в Индии можно найти что-нибудь подобное этой неподвижности мысли.
Письмо к Л. Н. Толстому от 16 окт. 1879 г.[442]
Странные впечатления. Баварцы (в Байрейте, в Мюнхене, в Штутгарте) показались мне такими добрыми и милыми людьми, что я, кажется, люблю их больше русских и охотно бы там остался. Вообще, я три месяца чувствовал себя космополитом и, вернувшись домой, до сих пор не привык к патриотизму, вероятно, охладел к нему навсегда.
Письмо к Л. Н. Толстому от 1 ноября 1884 г.[443]
А здесь так, как в газете, всё идет по русскому порядку, т. е. спустя рукава и через пень-колоду, ничего не сделали.
Письмо к Л. Н. Толстому от 21 июля 1886 г.[444]
Соловьев прав, что в нашем обществе нет никакой энергии. Оно совершенно пусто; самое лучшее для него, если его будут крепко держать в руках. Только очень противно громадное обнаружение подлости частных лиц перед правительством.
Письмо к Л. Н. Толстому от 13 сент. 1888 г.[445]
Что же это за жизнь, Боже мой! Здесь я каждый день читаю в газетах, с какою ненавистью говорят о России <…>.
Письмо к Л. Н. Толстому из Мюнхена от 3 авг. 1893 г.[446]
Из “Писем о нигилизме” (1881)В одно я верю всем сердцем, и одна твердая надежда меня утешает – та, что какой бы позор и какая бы гибель нам ни грозили, через них пройдет невредимо наш русский народ, то есть простой народ. Он чужд наших понятий, того разврата мысли, который разъедает нас, и он смотрит на жизнь совершенно иначе: он всегда, всякую минуту, готов к горю и беде, он не забывает своего смертного часа, для него жить – значит исполнять некоторый долг, нести возложенное бремя. Он спасается, как и прежде спасался, своим безграничным терпением, безграничным самопожертвованием.
Вокруг нас бесконечное море этих мужиков, твердых, спокойных, ясных, знающих, как им жить и как им умирать. Не мы, а они счастливы, хотя бы они ходили в лохмотьях и нуждались в хлебе; не мы, а они истинно мудры, и мы только по крайней своей глупости вообразили, что на нас лежит долг внушить им правильные понятия о жизни и обратить эту жизнь из несчастной в счастливую.[447]
Без сомнения, коренное наше зло состоит в том, что мы не умеем жить своим умом, что вся духовная работа, какая у нас совершается, лишена главного качества: прямой связи с нашей жизнью, с нашими собственными духовными инстинктами. Наша мысль витает в призрачном мире; она не есть настоящая живая мысль, а только подобие мысли. Мы – подражатели, то есть думаем и делаем не то, что хочется, а то, что думают и делают другие. Влияние Европы постоянно отрывает нас от нашей почвы. Поэтому все наше историческое движение получило какой-то фантастический вид. Наши рассуждения не соответствуют нашей деятельности; наши желания не вытекают из наших потребностей; наша злоба и любовь устремлены на призраки; наши жертвы и подвиги совершаются ради мнимых целей. Понятно, почему такая деятельность бесплодна, почему она только пожирает силы и расшатывает связи, а ничего другого производить не может. <…>
Нам не нужно искать каких-нибудь новых, еще не бывалых на свете начал; нам следует только проникнуться тем духом, который искони живет в нашем народе и содержит в себе всю тайну роста, силы и развития нашей земли. Народ, как огромный балласт, лежащий в глубине нашего государственного корабля, один дает этому кораблю его прямое и могучее движение, несмотря ни на какие ветры и бури, несмотря ни на какую ветреность кормчих и капитанов. Эту бессознательную жизнь, эту духовную силу, исполненную такого смирения и такого могущества, нам следует привести себе к сознанию и ею одушевить наше просвещение. Обнаружив еще неслыханную в мире стойкость, живучесть и силу распространения, русский народ однако же никогда не отдавался исключительно материальным и государственным интересам, напротив, постоянно жил и живет в некоторой духовной области, в которой видит свою истинную родину, свой высший интерес.[448]
…свойства нашего государства всем известны и не ясны разве только ослепленным. Глубокое внутреннее единство проникает всю массу огромного тела и дает ему крепость несокрушимую. Но в то же время частные проявления антагонизма, его действия в наружном, выветрившемся слое достигают иногда остроты почти беспримерной. Благодаря им, Россия сделалась позором всего мира; на нее указывают, как на поучительный пример извращения человеческой природы; злорадные иностранцы убеждены, что нигилизм разъедает нашу силу, и что скоро рухнет эта громада, наводящая на них страх и заботу. Они не видят, что это частные явления, всплески, подымаемые вихрями на поверхности, и что невозмутимый покой царит в глубине народного моря.
Наша неисцелимая умственная зыбкость, та самая, которая известна под именем живости
