(1886)[449]
Наше отношение к инородцам, кажется, достаточно известно. Ко всякому племени и ко всякому человеку русский человек относится с чувством действительного равенства и братства, и такое настроение нашего народного духа обнаруживается на всем протяжении нашей государственной истории.
(1888)[450]
…нельзя называть себя русским, нельзя сознавать свою особенность среди людей иного племени и не верить, что эта особенность имеет свое высшее оправдание, что наша история («такая, какую нам Бог дал», по выражению Пушкина) ведет нас к некоторой великой цели.
(1889)[451]
Лев Николаевич Толстой (1828–1910)
В моей молодости было три или, вернее, четыре категории, на которые можно было разделить в этом отношении общество: первая – очень небольшая группа – люди очень религиозные, бывшие еще раньше масонами, иногда шедшие в монахи; вторая – процентов семьдесят – люди, исполнявшие по привычке церковные обряды, но в душе совершенно равнодушные к религиозным вопросам. Третья группа – люди неверующие, официально исполнявшие обряды в случае необходимости, и, наконец, четвертая – вольтерьянцы, люди неверующие и открыто, смело высказывающие свое неверие. Таких было мало, процента два-три.[452]
Видел французских и английских пленных, но не успел разговориться с ними. Один вид и походка этих людей почему-то внушили мне грустное убеждение, что они гораздо выше стоят нашего войска.
Запись в дневнике 5 нояб. 1854 г.[453]
Казаки хотят грабить, но не драться, гусары и уланы полагают военное достоинство в пьянстве и разврате, пехота в воровстве и наживании денег. Грустное положение – и войска, и государства. Я часа два провел, болтая с ранеными французами и англичанами. Каждый солдат горд своим положением и ценит себя, ибо чувствует себя действительной пружиной в войске. Хорошее оружие, искусство действовать им, молодость, общие понятия о политике и искусствах дают ему сознание своего достоинства. У нас бессмысленные учения о носках и хватках, бесполезное оружие, забитость, старость, необразование, дурное содержание и пища убивают внимание, последнюю искру гордости и даже дают им слишком высокое понятие о враге.
Запись в дневнике от 23 нояб. 1854 г.[454]
Надо видеть пленных французов и англичан (особенно последних): это молодец к молодцу, именно морально и физически, народ бравый. Казаки говорят, что даже рубить жалко, и рядом с ними надо видеть нашего какого-нибудь егеря: маленький, вшивый, сморщенный какой-то.
Письмо к брату Сергею от 29 нояб. 1854 г. из Эски-Орды.[455]
Особенная черта русского человека: донос.
Записная книжка Льва Толстого 17 окт. 1856).[456]
Ежели Сережа приехал, поцелуйте его от меня <…> Вот бы он посмотрел здешнюю жизнь, уже он бы не мог не согласиться, что тут лучше нашего.
Письмо к Т. А. Ергольской от 18 апр. 1857 г. из Женевы.[457]
В России скверно, скверно, скверно. В Петербурге, в Москве все что-то кричат, негодуют, ожидают чего-то, а в глуши тоже происходит патриархальное варварство, воровство и беззаконие. Поверите ли, что приехав в Россию, я долго боролся с чувством отвращения к родине и теперь только начинаю привыкать ко всем ужасам, которые составляют вечную обстановку нашей жизни. Я знаю, что вы не одобрите этого, но что ж делать – большой друг Платон, но еще больший друг правда, говорит пословица. Ежели бы вы видели, как я в одну неделю, как барыня на улице палкой била свою девку, как становой велел мне сказать, чтобы я прислал ему воз сена, иначе он не даст законного билета моему человеку, как в моих глазах чиновник избил до полусмерти 70-летнего больного старика за то, что чиновник зацепил за него, как мой бурмистр, желая услужить мне, наказал загулявшего садовника тем, что кроме побой <Так!> послал его босого по жнивью стеречь стадо и радовался, что у садовника все ноги были в ранах… – и пропасть другого, тогда бы вы поверили мне, что в России жизнь постоянный, вечный труд и борьба с своими чувствами.
Письмо к гр. А. А. Толстой от 18 авг. 1857 г. из Ясной Поляны.[458]
Про отвращение, возбужденное во мне Россией, мне страшно рассказывать.
Письмо к В. П. Боткину и И. С. Тургеневу от 21 окт. (1 нояб.) 1857 г. из Москвы.[459]
Зачем вы все берете петербургскую жизнь, жизнь городскую? Загляните сюда, в деревню, где маленькая девочка знает закон Христа и делится ягодами с другой девочкой. Город – это болезненный нарыв на здоровом теле.
(май 1886).[460]
Простой и честный русский народ стоит того, чтобы мы ответили на призыв его доброй и правдивой души.
(сент. 1886).[461]
Русская цивилизация, конечно, груба, но самый грубый русский человек всегда ужасается обдуманного убийства. А англичанин!.. если бы его не удерживало чувство приличия и страх перед самим собою, он с бесконечной радостью поел бы тело своего отца.
(1889).[462]
Пришли какие-то тульские крестьяне, оказавшиеся весьма развитыми, что не редкость теперь в нашем крае. С ними Л. Н. бедовал довольно долго: он никому в совете не отказывает. Речь зашла о распущенности русской женщины, на что крестьяне жалуются в своем быту и среде.
(11 янв. 1898).[463]
– Вся надежда на крестьян, – заметил Л. Н. – В них есть душа, одаренная Богом, они религиозны, чисты, умеют любить друг друга, чего у нас нет…
(8 окт. 1909).[464]
– Мне очень неприятно говорить о таком деле, – продолжал Лев Николаевич, – наши крестьяне и так ненавидят духовенство. А ведь и между духовенством есть хорошие люди…
(6 февр. 1910).[465]
Николай Семенович Лесков (1831–1895)
Мне при этом всегда вспоминаются довольно
