<…>
Вот и я кончаю тем, что всё русское начинаю ненавидеть. Как это печально, как страшно.
Печально особенно на конце жизни.
Эти заспанные лица, неметеные комнаты, немощеные улицы…
<…>
Душа православия – в даре молитвы. Тело его – обряды, культ. Но кто подумал бы, что кроме обрядов в нем и нет ничего (Гарнак, дерптец-берлинец) – тот все-таки при всяческом уме не понял бы в нем ничего.
Уединенное.[524]
Много есть прекрасного в России, 17-е октября, конституция, как спит Иван Павлыч. Но лучше всего в Чистый понедельник забирать соленья у Зайцева (угол Садовой и Невск.). Рыжики, грузди, какие-то вроде яблочков, брусника – разложена на тарелках (для пробы). И испанские громадные луковицы. И образцы капусты. И нити белых грибов на косяке двери.
И над дверью большой образ Спаса, с горящею лампадой. Полное православие.
Грибная лавка в Чистый понедельник равняется лучшей странице Ключевского.
<…>
Русская жизнь и грязна, и слаба, но как-то мила.
<…>
Тут не было совсем «сердитости», без которой я не помню ни одного русского дома. Тут тоже не было никакого завидования, «почему другой живет лучше», «почему он счастливее нас» – как это опять-таки решительно во всяком русском доме.
<…>
Да, русская печать и общество, не стой у них поперек горла «правительство», разорвали бы на клоки Россию, и раздали бы эти клоки соседям даже и не за деньги, а просто за «рюмочку» похвалы. И вот отчего без нерешимости и колебания нужно прямо становиться на сторону «бездарного правительства», которое все-таки одно только все охраняет и оберегает. Которое еще одно только не подло и не пропито в России.
<…>
Русский человек не бессодержателен, – но русское общество бессодержательно. <…>
Да, они славные, но всё лежат. (Вообще русские).
<…>
И Россия – ряд пустот.
«Пусто» правительство – от мысли, от убеждения. Но не утешайтесь – пусты и университеты.
Пусто общество. Пустынно, воздушно.
Как старый дуб: корка, сучья – но внутри – пусто́ты и пусто́ты.
И вот в эти пустоты забираются инородцы; даже иностранцы забираются. Не в силе их натиска – дело, а в том, что нет сопротивления им.
<…>
Ибо народ наш неотесан и груб. Жёсток.
<…>
Церковь есть не только корень русской культуры, – это-то очевидно даже для хрестоматии Галахова, – но она есть и вершина культуры. Об этом догадался Хомяков (и Киреевские), теперь говорят об этом Фл(оренский) и Цв(етков).
<…>
Ведь у нас решительно на 5 лодырничающих приходится только 1 труженик.
<…>
Хороши делают чемоданы англичане, а у нас хороши народные пословицы.
<…>
Симпатичный шалопай – да это почти господствующий тип у русских.
Русское хвастовство, прикинувшееся добродетелью, и русская лень, собравшаяся «перевернуть мир»… – вот революция.
<…>
Мне один извозчик (ехал в редакцию, к ночи) сказал о своей деревне (Новгородской губернии), – на слова, будто «деревенские девушки или женщины легко отдаются, рубля за три» (слова мне А. С. Суворина о поре своей молодости).
– Зачем девушки. Замужние. У нас на деревне всякая за три рубля (отдастся). Да хоть мою жену захочет кто взять.
Я даже испугался. Так просто. Он был красавец, с небольшими усиками, тонкий. Молодой, лет двадцати семи.
<…>
У русских нет сознания своих предков и нет сознания своего потомства.
<…>
Мне представляется история русского общества за XIX век сплошным безумием.
<…>
Мне давно становится глубоко противною эта хвастливая и подлая поза, в которой общество корежится перед «низким» правительством, «низость» коего заключается в том одном, что оно одно было занято ДЕЛОМ, и делом таких размеров, на какие свиное общество решительно не в силах поднять свой хрюкающий «пятачок» (конец морды). Общество наше именно имело не лицо, а морду, и в нем была не душа, а свиной хрящик, и ни в чем это так не выразилось, как в подлейшем, подлом из подлых, отношении к своему правительству, которое оно било целый век по лицу за то, что оно не читало «писем Белинского» и не забросило батальоны ради «писем Белинского».
Опавшие листья.[525]
Русь слиняла в два дня. Самое большее – в три. «Новое время» нельзя было закрыть так скоро, как закрылась Русь. Поразительно, что она разом рассыпалась вся, до подробностей, до частностей. И, собственно, подобного потрясения никогда не бывало, не исключая «Великого переселения народов». Там была – эпоха, «два или три века». Здесь – три дня, кажется, даже два. Не осталось Царства, не осталось Церкви, не осталось войска. Что же осталось-то? Странным образом – буквально ничего.
Остался подлый народ, из коих вот один, старик лет 60-ти, «и такой серьезный», Новгородской губернии, выразился: «из бывшего царя надо бы кожу по одному ремню тянуть». Т. е. не сразу сорвать кожу, как индейцы скальп, но надо по-русски вырезывать из его кожи ленточка за ленточкой.
И что ему царь сделал, этому «серьезному мужику».
Вот и Достоевский…
Вот тебе и Толстой, и Алпатыч, и «Война и мир».
Что же, в сущности, произошло? <…> По содержанию литература русская есть такая мерзость, – такая мерзость бесстыдства и наглости, как ни единая литература. В большом Царстве, с большою силою, при народе трудолюбивом, смышленом, покорном, – что она сделала? Она не выучила и не внушила выучить – чтобы этот народ хотя научили гвоздь выковать, серп исполнить, косу для косьбы сделать («вывозили косы из Австрии», – география). Народ рос совершенно первобытно с Петра Великого, а литература занималась только, «как они любили», «о чем разговаривали». И всё
