Письмо к И. И. Орлову от 22 февр. 1899 г.[516]
Между есть Бог и нет Бога лежит целое громадное поле, которое проходит с большим трудом истинный мудрец. Русский же человек знает какую-нибудь одну из двух этих крайностей, середина же между ними ему неинтересна, а он обыкновенно не знает ничего или очень мало.
Из записных книжек А. П. Чехова.[517]
Да и самый пансион не без основания назывался «русским» (хотя в то время официальное название было у него какое-то другое). Там была русская кухарка, история которой интересовала все население пансиона, а А. П. не менее, чем других.
<…>
Сама же она, хотя и не забыла родного языка, но давным-давно совершенно офранцузилась и не выражала никакого желания вернуться в Россию.
– Зачем? – говорила она. – Там я была рабой, а здесь – свободная гражданка, такая, как все.
В Ниццу она попала лет двадцать тому назад, случайно, в качестве горничной при купеческой семье, но семья уехала, а она осталась. Вышла замуж за негра, плававшего на каком-то пароходе, и у нее была дочь-мулатка <…>[518]
– Знаете, – когда я вижу учителя, – мне делается неловко перед ним и за его робость, и за то, что он плохо одет; мне кажется, что в этом убожестве учителя и сам я чем-то виноват… серьезно!
Он замолчал, задумался и, махнув рукой, тихо сказал:
– Такая нелепая, неуклюжая страна – эта наша Россия.[519]
– В России честный человек – что-то вроде трубочиста, которым няньки пугают маленьких детей…[520]
– Странное существо русский человек! – сказал он однажды. – В нем, как в решете, ничего не задерживается. В юности он жадно наполняет душу всем, что под руку попало, а после тридцати лет в ней остается какой-то серый хлам. Чтобы хорошо жить, по-человечески – надо же работать! Работать с любовью, с верой. А у нас не умеют этого. <…> Вся Россия – страна каких-то жадных и ленивых людей: они ужасно много едят и пьют, любят спать днем и во сне храпят. Женятся они для порядка в доме, а любовниц заводят для престижа в обществе. Психология у них – собачья: бьют их – они тихонько повизгивают и прячутся по своим конурам, ласкают – они ложатся на спину, лапки кверху и виляют хвостиками…[521]
Русский мужик никогда не был религиозным.[522]
Василий Васильевич Розанов (1856–1919)
…в православной русской душе мысль об отношении к Богу, religio, до такой степени связалась с постом, то есть собственно с едой, обедом, в последнем анализе – с гастрономическим самоустроением, что из нее выпали все поиски более тонких и духовных способов угождения Богу. «Переменить стол с понедельника» – это слишком механично, это арифметика, а не религия, что семь недель предписывается человеку и душевная тишина, кротость, подаяние милостыни. Но всё это предписывается уже потом, во-вторых, не как главное: выдвиньте-ка вы, как главное – не сквернословие, не обиду, помощь бедным, а затем прибавьте: «а кроме того, следует по возможности воздерживаться и от мяса», и получится впечатление совсем другое. Вообще, «главное» – везде исполненное, а «второстепенное» – всегда забыто. Мы говорим о народе, а не об исключениях; мы говорим о городе, а не о той или иной доброй семье. Постная пища вырезана в теле народном, в громаде национальной, как долотом; а о тишине слова и мысли или о доброте к соседу – по земле нашей мало слышно.
<Итальянцы> свободны лично и бытовым образом. Заморенного вида русского гимназиста у них не встретишь. Унылого же вида русских монахинь – не встретишь. Бедные наши монашки, собирающие на построение церкви по улицам, в лавках, в конках – я их вспомнил здесь.
<…>
…католическое духовенство мало что имеет в себе общего с нашим. Несмотря на общность наименований: «священник», «монах», «епископ», на общность дел: «литургия», «проповедь», «совершение таинств», восточное и западное духовенства до неузнаваемости расходятся, до обвинений в «ереси», противоположны по всей своей нравственной и умственной, и религиозной структуре. Они различны, как движение и покой; как жизнь и смерть; по внешности они не сходны, как офицер и нищий. Мы всего более любим восточное духовенство за то, что оно не вмешивается в жизнь, не пытается руководить ею; и само духовенство полагает это своею заслугою, считая это скромностью, возвышеннее называемое «смирением». Западное духовенство ничего не понимает в этих добродетелях. Оно рвется вовсе не к власти, как кажется нам, а к делу, движению, и власть уже получается сама собою отсюда. Как обрадовалось бы оно учить народ, взять в свои руки школу; на Востоке это предложение вызвало уныние духовенства. <…> «Это – не наше призвание, наше призвание – литургисать»; «нам некогда, и, по крайней мере, назначьте жалованье». На том свете будет сказан суд тому, сколько здесь действительного смирения и действительной лени; добродетели и порока.
<…>
Русский дух сотворил русскую литературу и, vice versa, это есть то же, что русская литература впитала, вобрала русский дух и оставила только крупицы таланта для других поприщ. Мы не бежим здесь за точностью определений, ибо приводим только пример. Россия взяла от крестьянства Ломоносова, и крестьянство через эту дачу обеднело на Ломоносова. Если бы крестьянство не выходило в дворянство и монашество, если бы через
