…я ехал с толпой русских добровольцев от самого Пешта и насмотрелся на них вдоволь <…> я всю дорогу не знал, куда деться от отвращений, в таком поганом виде явится в Европу этот народ. <…> Русские занимаются здесь пьянством – больше ничем, по крайней мере, большинство, да и делать тут нечего – негде гулять, не на что смотреть <…> Русских, несмотря на пьянство и свинство, – хвалят за то, что на войне они ведут себя хорошо и не боятся умирать.[501]
Но долго едва ли пробуду в Болгарии, – все, кто был там из русских, выносят неприятное впечатление: если не грубость и презрение к нам, – то ужаснейшая подозрительность, – все русские – шпионы, – вот какой взгляд на них.
Письмо к В. М. Соболевскому (1886).[502]
Много, много в нас, русских, лжи въелось, и вообще ничего радующего!
Письмо к В. М. Соболевскому (1887).[503]
Ведь вся теперешняя борьба Болгарии и России происходит именно вследствие ненависти болгар к России, и, если писать оттуда «о положении дел», то нужно громить наших подлецов без милосердия. Борется с ними целая страна пред всем светом, и, конечно, я должен быть на той стороне, а не на нашей, предательской, разбойничьей.
Письмо к В. А. Гольцеву (1887).[504]
Нехорошо, мучительно жить в России теперь, и я не посоветовал бы такой жизни врагу. Не знаю, что может европейский читатель почерпнуть в русской литературе. Она в самых лучших своих стремлениях и приведена к тому, что писатель, садясь за работу, думает о том, чтобы не написать так, как он думает. Это отупило всю русскую молодежь, и литература еле-еле влачит свое неблагообразное существование. <…>
Россия и русская жизнь, и русская мысль заперты в душном чулане, и, ох, как отстали от жизни других стран. Если бы мы жили по-своему, но мы никак не живем и идем, кажется, к полному душевному омертвению.
Письмо к В. Е. Генкелю в Мюнхен (1888).[505]
Опыт жизни лучше всяких теорий научает наше общество ничего не делать и всего бояться.
Письмо к А. Ф. Соликовскому (1889).[506]
Оказывается, что мы совершенно не знаем, что такое современный поп, как он великолепно устроил свои денежные дела и какой в нем развивается нахрап завладевать местами, дающими жалованье их размножающейся жеребячьей породе.
Письмо к В. А. Гольцеву (1889).[507]
Владимир Сергеевич Соловьев (1853–1900)
Обыкновенно народ, желая похвалить свою национальность, в самой этой похвале выражает идеал, то что для него лучше всего, чего он более всего желает. Так, француз говорит о прекрасной Франции и о французской славе (la belle France, la gloire du nom français); англичанин с любовью говорит: старая Англия (old England); немец поднимается выше и, придавая этический характер своему национальному идеалу, с гордостью говорит: die deutsche Treue. Что же в подобных случаях говорит русский народ, чем он хвалит Россию? Называет ли он ее прекрасной или старой, говорит ли о русской славе или о русской честности и верности? Вы знаете, что ничего такого он не говорит и, желая выразить свои лучшие чувства к родине, говорит только о «Святой Руси». Вот идеал: и не либеральный, не политический, не эстетический, даже не формально эстетический, а идеал нравственно-религиозный.
…в новейшее время настоящие европейцы нередко подвергались добровольному обрусению и даже делались ревностными русскими патриотами. В этом последнем случае русская культура была не при чем, а привлекательно действовала на чужих людей лишь мягкость и подвижность нашего народного характера, многогранность русского ума и терпимость русского чувства.
<…>
Русскому обществу при всех недостатках, происходящих, главным образом, от условий его исторического воспитания, нельзя отказать в одном качестве: умственной подвижности. Если мы склонны признавать над собою деспотическую власть всяких идей и идолов, то, по крайней мере, мы быстро меняем предметы своего поклонения.
…для великих и долговечных созданий в области философии, прежде всего, нужно верить в самозаконную и неограниченную силу человеческого ума, в безусловное превосходство чистого мышления перед всеми прочими видами деятельности. Но, наблюдая особенности нашего национального характера, легко заметить, что чисто-русский даровитый человек отличается именно крайним недоверием к силам и средствам человеческого ума вообще и своего собственного в частности, а также глубоким презрением к отвлеченным, умозрительным теориям, ко всему, что не имеет явного применения к нравственной или материальной жизни. Эта особенность и заставляет русские умы держаться, по преимуществу, двух точек зрения: крайнего скептицизма и крайнего мистицизма. Ясно, что и та, и другая исключают возможность настоящей философии.
Европа с враждою и опасением смотрит на нас, потому что при темной и загадочной стихийной мощи русского народа, при скудости и несостоятельности наших духовных и культурных сил притязания наши и явны, и определенны и велики. В Европе громче всего раздаются крики нашего «национализма», который хочет разрушить Турцию, разрушить Австрию, разгромить Германию, забрать Царьград, при случае, пожалуй, и Индию. А когда спрашивают нас, чем же мы – взамен забранного и разрушенного – одарим человечество, какие духовные и культурные начала внесем во всемирную историю, – то приходится или молчать, или говорить бессмысленные фразы.
Национальный вопрос в России. Вып. 1[508]
И. С. Аксаков, как видно из недавно изданной его переписки, пожертвовал своею служебною карьерою ради сохранения своих человеческих прав, которые, по его взгляду, имеют значение и для чиновника. Совершенно ясно, что в этом столкновении юного славянофила с бюрократиею сия последняя всецело стояла на почве истинно русских начал: смирения перед высшими, покорности начальству, чинопочитания, – тогда как будущему издателю «Руси», славянофилу, приходилось опираться исключительно на западные принципы: личной самостоятельности, человеческого достоинства и т. д.
<…>
Главный недостаток нашей духовной жизни – это неосмысленность нашей веры, пристрастие к традиционной букве и равнодушие к религиозной мысли, склонность принимать благочестие за всю религию, а само благочестие отождествлять с обрядом. Этот несомненный недостаток, и теперь бросающийся у нас в глаза, сообщил весьма печальный характер и единственному значительному религиозному движению в русской истории – расколу
